Летописцы отцовской любви

Вивег Михал

Он заводится в новом монологе и все время божится каким-то Лопаткой. [20] Никакого Лопатки я не знаю, но лопата, слава богу, на своем месте.

— Нули без палочки? Кого вы имеете в виду? Моего отца? Мою мать? Или сестрицу? — говорю я и с разворота врезаю ему этой лопатой по вывеске.

Он шмякается как подкошенный прямо на уголь — по крайней мере, волочить его никуда не придется! Однако он жив.

— Хрестоматийная реакция на критику, — хрипит он укоризненно. — Вы типичный пример узколобого человека!

20

Ян Лопатка (р. 1940) — литературный критик, в 60-е годы сотрудничал в журнале «Тварш».

Тут уж я размахиваюсь как можно шире

и еще раз-другой хрястаю его по универсально умному кумполу. Под конец заваливаю его несколькими центнерами угля и иду наверх. Затем принимаю душ, переодеваюсь и в шейкере смешиваю для Габины «манхэттен». Капелюху отливаю себе и бросаю туда две черешенки. Попиваю, жду Габину и балдею. Все ж таки классно, что за долгое время я наконец обтяпал что-то толковое.

После пяти рюмок «манхэттена» Габина здорово заквасилась и никак, ну никак не могла поймать кайф. Я не сдавался, но вкратце описал ей, как только что замочил критика. Я полагал, что ее могла бы разжечь мысль, что она совокупляется с реально крутым парнем, но это как-то не возымело действия.

— Значит, ты убийца! — говорит она с ужасом.

— Типа того, — улыбаюсь я и стараюсь, чтобы все выглядело натурально cool. [21]

— Так ты убийца?!

Она даже пытается сесть.

Спустя время мне удается кое-как ее успокоить, но главное все еще впереди.

— Попробуй говорить гадкие слова, — предлагает она. — Типа жутко неприличные.

Мизинец она без конца сует себе в рот, но уже и это не действует.

— Не могу, sorry.

Я не то что против неприличных слов, но просто не могу выговаривать их при этом — они напоминают мне Рождество на пару с фатером, и потому я всегда лопаюсь от смеха.

21

Хладнокровно (англ.).

К счастью, мне вдруг приходит в голову нечто абсолютно другое.

— Послушай, — говорю я, — представь себе хотя бы, как ты видела меня по телику.

Она закрывает глаза и, прежде чем я успеваю сосчитать до десяти, выпадает в осадок.

Вот она, слава!

Через неделю критик, естественно, начинает подванивать.

В субботу должна пожаловать сестрица. Уже в среду мы с папахеном затеваем генеральную уборку всей квартиры, однако от этой вони, в натуре, не избавляемся.

— Тут все время что-то воняет, — говорит фатер.

— Я скажу тебе, что тут воняет, — говорю я. — Это воняет твоя отцовская любовь…

(Днем раньше он звонил сестрице и, когда прощались, послал ей воздушный поцелуй.

— Опомнись, отец. Ей уже двадцать семь, — говорю я ему с отвращением. — Дело твое, но по мне, так уж лучше скажи, что целуешь ее взасос, только прошу: не посылай ей воздушных поцелуев! Такого пылкого проявления отцовской любви я, факт, больше не выдержу…)

В пятницу смрад становится почти невыносимым. Я non stop распахиваю настежь окна, но и это ни черта не помогает. Полный прокол! Я, само собой, знал, что разлагающийся труп смердит, но чтобы так?!

Так дико смердеть, видать, может только критик.

— Из подвала несет, — убежденно говорит папахен.

— Серьезно, сержант?

— Я спускался туда посмотреть. По-моему, от угля воняет.

— Наверно, под ним труп, детектив Коломбо, — говорю я, однако начинаю малость нервничать.

— Уголь, однако, так вонять не может, — качает головой фатер.

Я подхватываю подкинутый шанс и говорю:

— Может. Шахтеры на него после смены всегда мочатся — это такой профессиональный обычай. Такой шахтерский ритуал.

— Чушь порешь, парень!

— Фиг тебе чушь! Это еще со Средневековья идет. В Кутна-Горе, к примеру…

— Там вроде серебро добывали, — вздыхает фатер.

— Так и на серебро ссали после смены…

— Сегодня не Рождество, — автоматически напоминает мне фатер.

— Вот почему у ихней патронессы — у святой Барбары — на всех картинах того времени закрыты глаза. Ты про это никогда не слыхал?

Фатер делает самый что ни есть скептический вид.

— Идет такой смрад, что на этот уголь они скорей всего даже… — не договаривает он. Сегодня не Рождество.

— …насрали, хочешь сказать?

— Сегодня не Рождество.

— И ты еще удивляешься? За те гроши, что они там теперь получают?

2

Когда у Ренаты был выпускной бал, она приехала пригласить меня лично. После тех злосчастных двух лет, пока она встречалась с Виктором, это был ее первый

визит ко мне, и мы оба изрядно нервничали, что, думаю, понятно. Естественно, у меня были все причины изображать из себя обиженного и злиться на нее, потому как если ваша собственная дочь два года кряду, с позволения сказать, плюет на вас, то, думаю, это существенный повод для злости. Но я сказал себе: радуйся, мол, что она пришла сама наконец, и не испытывай больше судьбу. В минуты, когда мои дети чем-то ужасно допекут меня, я всегда вспоминаю одно стихотворение Голана. [22] Хотя поэзию я не особенно читаю (а если честно, не читаю вообще ничего), но однажды у Голана я прочел, что человек должен быть готов взбить перед сном сыну подушку, даже если сын, к примеру, убийца. Голан, естественно, написал это лучше, на то он и поэт, но в общем и целом там была примерно такая мысль. Естественно, это относится не только к сыновьям, но и к дочерям — сын здесь просто такой поэтический образ (хотя, естественно, я не хочу сказать, что даже отдаленно сравниваю то, что сделала мне Рената, с чем-то таким ужасным, как убийство, но вы же понимаете, что я имею в виду). Так вот: я старался говорить с ней любезно и дружески, словно между нами никакой кошки не пробежало. «Тебе чаю или лимонаду?» — спросил я. «С удовольствием чего-нибудь выпью», — сказала Рената. Видно было, что она благодарна мне за то, что никаких сцен я ей не устраиваю. Сказала, что на выпускных балах всегда бывает так называемый родительский танец: сыновья приглашают матерей, а дочери — отцов, и потому она, дескать, хочет, чтобы я непременно был там. Не стану врать, будто это меня не порадовало, хотя что касается танцев — я отнюдь не Фред Астер, говорю это прямо. «Но ваше диско я танцевать не буду, — сказал я Ренате. — Из меня Фред Астер не получится». Естественно, я не мог идти туда в форме: для этого праздника пришлось купить новый костюм за четыре тыщи без малого. Чувствовал я себя в нем, честно говоря, хорошо, но потом, уже на балу, перед самым родительским танцем начал порядком нервничать. Хотя все было нормально и моя бывшая жена относилась ко мне с пониманием, все равно я испытывал большое желание залезть под какой-нибудь стол и немного очухаться. Но я знал, что должен держать себя в руках, чтобы не опозорить Ренатку. А уж это случилось бы точно — ведь там везде были слишком короткие скатерти. К счастью, после нашего танца заиграли вальс, который я на уроках танцев хорошо выучил, так что я обрел необходимую уверенность и, за исключением двух моментов, когда мы сбились с ритма, у нас, думаю, все получилось недурно. «Ты очень хорошо танцевал, папка», — сказала Рената, когда музыка кончилась. Она взяла меня под руку, и мы снова пошли к столу, где сидела моя бывшая жена. «Ты заметила, что я купил новый костюм?» — сказал я Ренате по дороге. Она остановилась, как следует оглядела костюм, а потом, ни слова не говоря, у всех на глазах поцеловала меня. Во мне, естественно, все сжалось, и я чуть было не разрыдался, потому что этот вальс, который мы сейчас танцевали, и этот ее поцелуй были для меня прямым доказательством, что, пусть мы с моей бывшей женой уже шесть лет в разводе, для дочери я по-прежнему ее папка — а ведь в таком доказательстве, видит бог, я, так сказать, чертовски долго нуждался. Но я знал, что мне нельзя попрекать Ренату и устраивать какие-то сцены, а потому просто спросил ее, не купить ли ей к вину хрустящих палочек, и тут же пошел за ними.

22

Владимир Голан (1905–1980) — крупнейший чешский поэт и переводчик.

3

Угадайте, что мы с папахеном каждую пятницу по вечерам делаем? Нет, в компьютерные игры на моем ноутбуке мы не играем — абзац, как вам только могло прийти такое в голову? Я терпеть не могу компьютерные игры. Итак, еще раз: что мы с фатером можем делать поздно вечером в пятницу?

Точняк, смотрим «Тринадцатую комнату»!

— Пан инженер, вы сказали, что обнаружили в себе это несколько необычное стремление еще в детстве. Как и когда это произошло? — именно в эту минуту спрашивает моя сестрица без малейшей иронии.

В будке перед ней сидит некий архитектор, которого, несмотря на высшее образование, возбуждают раковины.

Да, вы читаете правильно: раковины.

— Когда я сидел в ванне, а мама пришла вытащить затычку, — вслух предваряю его ответ, но фатер одергивает меня.

Он сидит перед экраном типа какой-то пришибленный, на нем армейский спортивный костюм лилового цвета с надписью Dukla-Praha, и он в полном отпаде буквально пожирает глазами сестрицу. Кстати, сегодня мы едва узнали ее: с кило штукатурки, волосы зачесаны вверх и еще костюмчик лососевого цвета. Ни фига себе сестрица!