Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Майринк Густав

а ему — презренного раба, грязного уродливого гнома. Просто чудо, что эти гадкие ядовитые семена не пустили корень в моем сердце.

Слава Богу, что Он этого не допустил!.. Но знаешь, Христль, иногда... иногда меня посещают совсем другие мысли: если бы дьявольское семя дало всходы и я на радость моей заботливой матушки действительно бы выросла в бесчувственное высокомерное чудовище, то не терзала бы тогда мою душу эта невыносимая жалость... В такие минуты я проклинаю Всевышнего за то, что Он не ниспослал мне избавление от этой страшной муки.

Кусок застревает у меня в горле,

стоит мне только представить его руки, сбитые в кровь ради нашего благополучия. Вчера во время обеда я не выдержала, вскочила из-за стола и бросилась на улицу..

Чувства настолько переполняли меня, что, казалось, уж на сей-то раз я выскажу ему все, все до конца... Хотела пасть перед ним на колени и просить, чтобы он вышвырнул нас — меня и мать — вон, как приблудных собак: «Иного обращения мы недостойны. А его, этого низкого гнусного вымогателя, который скорее всего и есть мой настоящий отец, задуши! Убей своими сильными честными натруженными руками!..» Хотела крикнуть ему: «Возненавидь меня, возненавидь так, как может ненавидеть лишь один человек, избавь меня наконец от этого чудовищного, сжигающего душу сострадания!»

И наверное, в тысячный раз молила: «Господи Всевышний, ниспошли ненависть в это самозабвенно любящее сердце!» Но я уверена, скорее наша река обратится вспять, чем сердце моего несчастного отца станет способным на ненависть...

Я уже взялась за дверную ручку, когда, взглянув случайно в окно, увидела, что он стоит у стола и мелом выводит мое имя. Единственное, что он может писать.

И мужество оставило меня. Думаю, навсегда...

Впрочем, даже если б я решилась войти в мастерскую, все равно, совершенно очевидно, ни к чему хорошему бы это не привело: в лучшем случае он бы просто меня не услышал, блаженно бормоча свое вечное: «Моя любезная дочь фрейлейн Офелия!» Ну, а в худшем что-либо из сказанного мной каким-то чудом просочилось бы в его и без того сумеречное сознание, и... и тогда развязка была бы мгновенной — сумасшествие!

Видишь теперь, мой мальчик, тут ты мне не помощник!

Где же выход?.. Разбить то единственное, что его еще удерживает на плаву?! А потом всю жизнь терзаться муками совести

за то, что по моей вине эта больная душа погрузилась в вечную ночь? Нет, ни за что на свете! А раз нет, то нечего роптать на судьбу, значит, так уж мне на роду написано: оставаться тем, ради чего этот святой человек надрывается дни и ночи напролет — звездой, сияющей и недоступной... Вот только звездой-то мне сверкать лишь в его глазах, в своих же собственных навсегда пребуду той, кто я есть на самом деле — продажной девкой!

Не плачь, мой дорогой, мой любимый мальчик! Хоть ты не плачь! Я тебе сделала больно? Ну, иди сюда! А что, если б я приняла другое решение и хрустальная мечта старика разбилась бы вдребезги, ты бы меня любил по-прежнему? Ладно, мой бедный Христль, я тебе совсем голову заморочила. Да ты не робей, ну-ка глянь, может, мое положение не так уж мрачно и безысходно, как я тебе изобразила! И твоя Офелия просто сентиментальная дура, которая все видит в черном цвете, преувеличенным и страшным! Впрочем, иначе и быть не может: если изо дня в день декламировать роль «Офелии», то что-нибудь да осядет

в душе. Вот это-то и есть самое отвратительное в гнусном ремесле комедиантов — оно извращает душу.

Вот было бы здорово, если б случилось чудо и я с треском провалилась на столичной сцене, тогда бы все мои проблемы и сомнения разрешились сами собой!

Офелия смеется, громко, от всей души, и принимается целовать меня, ловя губами текущие по моим щекам слезы, но я сразу понимаю, что и смех, и игривые ее ласки показные, что притворяется она только ради маленького плаксы, сидящего с ней в одной лодке, во что бы то ни стало пытаясь отвлечь его от мрачных мыслей и заразить своей веселостью.

Как сильно и искренне ни сочувствую я ее горю, но стыд, который внезапно обжигает меня, сильнее: Господи, ведь я и впрямь рядом с ней сущее дитя, которое только и знает, что хныкать да лить слезы. Ведь сколько мы друг с другом знакомы, но до сегодняшней ночи она ни разу ни единым словом не обмолвилась о своем горе, о том, какой тяжкий крест лежит на ее хрупких плечах. А я? Я, как избалованный ребенок, уверенный, что его утешат и приласкают, при каждом удобном случае приставал к ней со своим нелепым ребячьим вздором.

Постыдное сознание собственной несостоятельности — конечно, ведь она старше и совершеннее не только телом, но и душой! — пронзает меня подобно острому мечу и подсекает под корень все мои радужные надежды на будущее.

Офелия явно ощущает нечто сходное: она так нежно целует

меня, прижимая мою голову к своей груди, что это и в самом деле напоминает материнскую ласку.

В то время как с моих губ льются самые душевные, самые проникновенные, самые сердечные слова, которые мне только ведомы, в голове у меня лихорадочно пульсирует: «Я должен, должен что-то предпринять! Только действие, настоящий мужской поступок, может сделать меня достойным Офелии. Но как, каким образом я могу ей помочь? Надо во что бы то ни стало ее спасти!»

Во мне поднимается какая-то страшная черная тень, это бесформенное Нечто устраивает настоящую облаву на мое сердце; сотни вкрадчивых голосов шелестят у меня в ушах, нашептывая свистящим шепотом: «Всему виной ее приемный отец! Этот идиотский гробовщик и есть преграда, стоящая у тебя на пути! Сокруши ее! Всего-то и делов — отправить на тот свет дряхлого никчемного старикашку, который сам не сегодня-завтра помрет! Мир от этого ничего не потеряет! Будь мужчиной, переступи через кровь! Трус, чего ты боишься?..»

Офелия, бледная как полотно, выпускает мои руки. Ее знобит, трясет от ужаса так, что зуб на зуб не попадает.

Неужто и она слышит голоса невидимых загонщиков? Ну не молчи же, скажи хоть что-нибудь, подай хоть какой-нибудь тайный знак, намекни, что я должен делать!..

Все во мне: мозг, сердце, кровь — застывает в ожидании; даже незримые егеря умолкают и, затаив дыхание, тоже ждут. Ждут и вслушиваются в тишину в дьявольской уверенности своей победы.

Но вот, вот ее губы дрогнули — синие от свирепой, идущей изнутри стужи, они каждый, еще только рождающийся звук мгновенно превращают в ледяной кристаллик, и слова бесшумно осыпаются с них подобно мертвым меланхоличным снежинкам: