Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец
Шрифт:
Но слишком слаб я еще и задушить гада мне не по силам, даже не знаю, как к нему подступиться; а пока мое сердце в его полной власти, и он по своему усмотрению намечает траекторию моей судьбы, своими неумолимо тугими кольцами регулируя ритм моего пульса.
И вновь я пытаюсь взять себя в руки, в который раз повторяя: только во время свидания, когда мы с Офелией вместе, ей может грозить опасность; «держись от нее подальше, и все будет в порядке», — подсказывает здравый смысл, но я не внемлю голосу рассудка, где уж тут, когда ждешь не дождешься условленного
Ничего не могу с собой поделать: все понимаю — а действую вопреки, вижу ловчие снасти, которые расставляет мне мое сердце, — и иду напрямик, в самую гущу дьявольских тенет; страсть к Офелии сильнее доводов разума!
Подхожу к окну и смотрю вниз, на реку, — сейчас необходимо собраться с духом и сосредоточиться, так как, сам не знаю почему, чувствую, что сегодняшняя ночь потребует всего моего мужества, а мне бы не хотелось спасовать, столкнувшись лицом к лицу с опасностью, которая надвигается с роковой, порожденной моим же страхом неотвратимостью; однако вид угрюмой, равнодушной, молчаливо и неудержимо несущей свои воды стихии производит вдруг на меня такое гнетущее впечатление, что вступительного мелодичного перезвона храмовых курантов я просто не замечаю.
Смутное ощущение какой-то мрачной обреченности буквально парализует меня: «Вот она, твоя судьба, плывет по течению, и тебе не остается ничего другого, как смиренно покориться неизбежному».
Прихожу в себя уже от гулкого металлического боя — раз, два, три... одиннадцать!.. Страхов и сомнений как не бывало!..
Офелия!
Еще издали различаю в ночной темноте сада светлое пятнышко ее платья.
— Любимый! Мальчик мой дорогой, если б ты знал, как я за тебя боялась весь день!
«А я за тебя, Офелия!» — хочу сказать я, но она припадает к моим губам и мне становится не до слов...
— Бедный мой, любимый мальчик, знаешь, у меня такое чувство, будто мы сегодня видимся в последний раз...
— Ради Бога, Офелия! Что-нибудь случилось? Ну иди, иди же сюда, в лодку, в ней мы будем в безопасности и поплывем куда глаза глядят.
— Да-да, поплывем... Может быть, хоть так мы спасемся... от него...
«От него!» Впервые она упомянула «его»! И по тому, как дрожит рука моей возлюбленной, я понимаю, сколь безгранично велик должен быть ее ужас перед «ним»!
Я увлекаю Офелию за собой к лодке, но она медлит, словно не решаясь сойти с места.
— Идем, Офелия, идем скорей, — тороплю я, — не бойся. Ты и не заметишь, как мы очутимся по ту сторону реки... Там, на другом берегу, туман и...
— Я не боюсь, мой мальчик. Мне только хочется... — И она смущенно замолкает.
— Что с тобой, Офелия? — Я обнимаю ее. — Ты меня больше не любишь?
— Ну что ты, Христль, ты же знаешь, что я не могу без тебя жить! — говорит она ласково и целует меня.
— Думаешь, это сумасбродство, и нам не следует никуда плыть? — спрашиваю я шепотом после продолжительного молчания и добавляю: — Наверное, я и вправду немного не в себе от любви.
Не произнося ни слова, она осторожно высвобождается из моих
— Что с тобой, Офелия? Что ты делаешь? Тебе плохо? Уж не обидел ли я тебя?
— Нет-нет, мой мальчик, просто мне хочется... попрощаться с нашей скамейкой... Она теперь для меня как близкий дорогой друг. Ведь мы на ней в первый раз поцеловались!
— Ты собираешься покинуть меня? — почти вскрикиваю я. —
Без всякой причины, ни с того ни с сего? Офелия, видит Бог, так не бывает! Что-то случилось, а ты не хочешь мне говорить! Но как же это, ведь я не могу без тебя?
— Нет-нет, не беспокойся, мой дорогой, мой любимый мальчик, ничего не случилось! — ласково успокаивает она меня и пробует улыбнуться, но я вижу, как в лунном свете сверкают слезы у нее на ресницах. — Пойдем, мой мальчик, пойдем, ты прав, и нам пора!..
С каждым взмахом весел у меня становится легче на душе; чем дальше мы уплываем от черных домов с их подозрительными, зловеще тлеющими глазами, тем спокойней и уверенней себя чувствуем.
Наконец из туманной мглы проступает что-то темное и разлапистое — это желанный потусторонний берег, вернее растущие вдоль его обрывистого края кусты ивы; течение реки здесь почти не ощущается, и наше суденышко зачарованно скользит под свисающими к самой воде призрачными ветвями.
Я складываю весла и пересаживаюсь к Офелии на корму. Нежно обнявшись, мы замолкаем...
— Любимая, почему ты так печальна? И зачем это прощание со скамейкой? Ты же не собираешься меня покинуть?
— Нет, но когда-нибудь нам придется расстаться, и тут уж ничего не поделаешь, мой мальчик, чему быть, того не миновать! Только не грусти прежде времени, любимый, час прощанья, быть может, пробьет еще не скоро. И поверь мне, лучше об этом не думать.
— Я понял, понял, Офелия, что ты хочешь сказать. — Слезы наворачиваются у меня на глазах, и жгучая горечь подступает к горлу удушливым комком. — Рано или поздно ты уедешь в столицу, станешь знаменитой артисткой, и больше мы уже не увидимся!.. Проклятый отъезд! Мысль о нем не оставляет меня ни днем, ни ночью. Не знаю, как сложится наша судьба, но одно могу сказать наверняка: разлуки с тобой я не выдержу... Но почему вдруг такая спешка, ты ведь сама говорила, что раньше чем через год не уедешь?..
— Да, раньше чем через год... едва ли...
— Ну, а уж за год-то я что-нибудь обязательно придумаю!.. Буду до тех пор просить отца, пока он мне не позволит учиться в одном городе с тобой... А когда стану самостоятельным и овладею какой-нибудь профессией, мы поженимся, и тогда нас никто и ничто не разлучит!..
Однако моя тирада, похоже, не производит на Офелию никакого впечатления, ее широко раскрытые глаза завороженно смотрят куда-то вдаль.
— Ну, что ты об этом думаешь? Офелия, скажи хоть словечко, — робко прошу я.