Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Майринк Густав

Но она по-прежнему молчит, и это ее молчание говорит мне больше всяких слов, сердце мое болезненно сжимается: она принимает меня за наивного мечтательного юнца, вздорного фантазера, любителя строить воздушные замки!..

Впрочем, я и сам понимаю, что все мои прожекты не более чем жалкий инфантильный мираж, в который меня так и подмывает закутаться с головой, как в теплое уютное одеяло, лишь бы не думать, а еще лучше забыть, что когда-нибудь нам придется расстаться!

— Офелия, послушай...

— Пожалуйста, пожалуйста, дорогой, не надо, не говори сейчас! — молит она. — Дай мне еще

немного помечтать!..

Так и сидим мы, тесно прижавшись друг к другу, и молчим, долго молчим...

Кажется, будто наш ковчежец неподвижен, а крутые песчаные оползни, призрачно мерцающие в лунном свете, сами плывут мимо нас.

Внезапно Офелия вздрагивает, словно проснувшись после глубокого сна.

В полной уверенности, что ей «приснился» какой-то кошмар, я нежно и крепко сжимаю ее руку.

Все еще погруженная в свои мысли, она задумчиво спрашивает:

— Христль, ты можешь мне кое-что обещать?..

Я лихорадочно подыскиваю нужные слова, хочу уверить, хочу сказать, что ради нее готов на все, на любые лишения, муки, а если понадобится, то и на пытки...

— Обещай же мне, что, если... что, если я умру, ты меня похоронишь под нашей скамейкой в саду!..

— Офелия!

— Помни, только там! И сделать это можешь лишь ты один, мой дорогой, мой любимый мальчик. Схорони меня тайно, чтоб никто ни сном ни духом, чтоб ни одна живая душа не узнала, где покоится твоя Офелия!.. Слышишь? Ты и представить себе не можешь, как я любила эту скамейку!.. Там мне всегда будет казаться, будто я по-прежнему жду тебя!

— Любимая, прошу тебя, не говори так!.. Что за мрачные мысли? Разве нам плохо вдвоем? При чем тут смерть? Кроме того, даже если ты когда-нибудь умрешь, я последую за тобой!.. Неужели ты не...

Но она не дает мне договорить.

— Христль, мой мальчик, у нас осталось совсем мало времени, не спрашивай меня сейчас; ради нашей любви обещай мне то, о чем я тебя прошу!

— Ну конечно же, Офелия, только, пожалуйста, не волнуйся; клянусь исполнить все, как ты сказала, хотя и не понимаю, что это вдруг на тебя нашло.

— Спасибо, спасибо тебе, мой дорогой, мой любимый мальчик, я знаю, ты сдержишь слово!..

Она прижимается ко мне, и я чувствую у себя на щеке ее слезы.

— Не плачь, Офелия, пожалуйста, не плачь! А если тебя что-то мучит, то ты уж лучше поделись своим горем со мной. Что случилось? Ведь на тебе лица нет!.. Может быть, дома что-нибудь? Тебя там, случаем, не обижают?.. Пожалуйста, пожалуйста, Офелия, не молчи, скажи, что у тебя на душе!.. Нельзя же все таить в себе, да и у меня, когда ты так замыкаешься и молча плачешь, сердце кровью обливается, а что делать, как тебе помочь, не знаю!..

— Да-да, ты прав, мой мальчик, и что это у меня сегодня глаза на мокром месте?! Вот видишь, уже успокоилась... Какая здесь благодать, какая тишина!.. И все вокруг так величаво, торжественно, празднично!.. Как в сказке... А плачу я, наверное, от счастья, ведь ты тут, рядом со мной, мой дорогой, мой любимый мальчик!

И мы целуемся — страстно, горячо, до тех пор, пока не начинает темнеть в глазах...

Преисполненный радужных надежд, я смело смотрю в будущее. Да, да, так и будет, такой и должна быть наша жизнь, какой она

рисуется мне в эту тихую ночь!

— А ты уверена, — спрашиваю я, и голос мой невольно дрожит от скрытой ревности, — что твое призвание — это театральные подмостки? И восторженная публика, которая будет тебе рукоплескать, цветы, живым ковром устилающие сцену, поклонники, готовые носить тебя на руках, крики «браво», аплодисменты — в общем, все то, что принято называть артистической славой, действительно может так вскружить тебе голову, что представится заветной целью, пределом мечтаний, счастьем всей твоей жизни?..

Я опускаюсь перед ней на колени; она сидит, спокойно сложив руки, и ее задумчивый взор устремлен куда-то поверх моей головы.

— Христль, я никогда всерьез не задумывалась о своем будущем.

Однако кривляться перед пожирающей тебя глазами публикой, изображая восторг или душевную муку, считаю занятием гадким и отвратительным. Ведь откровенное циничное лицемерие всегда отвратительно и гадко, но выставлять напоказ истинные свои чувства, а минутой позже, сбросив — или, наоборот, надев? — маску, раскланиваться перед воющей от восторга толпой, мне кажется верхом бесстыдства. Наверное, актерство и вправду чем-то сродни проституции, с той только разницей, что профессиональный актер из вечера в вечер, в одно и то же время, публично обнажает душу, а уличная женщина — тело.

— Значит, ты не будешь продавать свою душу на подмостках?! — восклицаю я и решительно сжимаю кулаки. — Завтра же утром поговорю с отцом. Я знаю, он нам обязательно поможет! Обязательно!.. Он так добр и милосерден... Он не допустит, чтобы тебя принуждали...

— Нет, Христль, ты ничего не скажешь барону! — прерывает она меня твердо и спокойно. — И это не ради моей матери — мне нет дела до ее честолюбивых планов... Наверное, нехорошо говорить так о родителях, но я ее не люблю и ничего не могу с собой поделать! Мне стыдно за нее, — еле слышно добавляет она и отворачивается, — и стыд этот будет всегда стоять между нами... Но у меня еще есть отец, и его я люблю, люблю по-настоящему, несмотря на то, что он мне не... не родной... Я больше не хочу... и с какой стати мне скрывать, что он мой приемный отец!

Да ты и так все знаешь, хоть мы и не говорили об этом ни разу. Ведь мне тоже никто ни о чем не рассказывал, но я еще и двух слов-то связать толком не умела, а догадалась, сердцем почувствовала. И ты уж мне поверь, мой мальчик, чувство это верней любых свидетельств и бумаг! А вот он и не подозревает, что я не его дочь. Как бы я была счастлива, если б этот добрейший человек обо всем узнал!.. Тогда бы он, наверное, не любил меня так сильно и не мучил бы себя больше ради меня.

О, ты, мой Христль, и представить себе не можешь, как часто — еще в раннем детстве! — я готова была броситься ему на шею и открыться. Но нас всегда разделяла стена — высокая, страшная, непреодолимая... И воздвигла ее моя мать. За всю мою жизнь мы с ним едва ли и парой слов обменялись, а уж тем более наедине, никогда я не сидела у него на коленях, да и целовать мне было его строго-настрого запрещено: «Офелия, не смей его трогать, ты испачкаешься!» И так всегда... Мне предназначалась роль Белоснежки, чистой светлой принцессы,