Летучий голландец, или Причуды водолаза Ураганова
Шрифт:
Я плохой ходок в горы, особенно по солнцепеку. Когда мы первый раз по крутой тропе, за бывшей каменоломней, поднялись на седловину, у меня был язык до пояса, как у московской сторожевой. Всю воду, взятую в дорогу, возможно, я выпил сам.
Зато отсюда, с перевала, открылся потрясный вид на все четыре стороны. С одной — длинный берег, опутанный таким же длинным канатиком прибоя, и бескрайнее живое море, а с трех других — внушительная чащоба скал, словно продравшихся сквозь землю. Да они и впрямь вылезли наружу — на то и вулкан — черт знает из каких глубин. Искореженные,
Если идти по перевалу дальше, что однажды и сделали пытливые Миддл с Литтлом, можно спуститься в соседний поселок, известный своим дельфинарием. На дельфинье представление они не попали, но пива выпили.
Мы свернули с тропы влево, к подножию скал, что, громоздясь высоким взъерошенным валом, падали затем отвесным каменным водопадом в море.
В рюкзаке Литтл нес хозяйкин молоток и удачно найденную по пути еще в самом Коктебеле, ржавую кирку, у которой мы укоротили ручку. Повсюду встречались следы исступленной деятельности «пришельцев»: изрубленные халцедоновые жилы и узкие агатовые жилки… А на недосягаемой высоте красовались аршинные буквы масляной краской, гордо сообщавшие о том, кто и когда туда залез.
— Это ж сколько банок с краской, — поражался Литтл, — надо было переть на себе!
— Ради славы чего не сделаешь, — сказал я.
— Работа титанов, — коротко определил Миддл. От него-то я впервые и услышал о разнице между титанами и чайниками. Титаны — крупнее!
Даже у неприступной верхушки знаменитого «Чертова пальца», грозящего ввысь, было намалевано белым: «Камбеш лысый! Сухуми!» Подобная надпись врезается в память на всю жизнь.
— Камбеш… — пробормотал Литтл. — Камень бешеный?.. А знаете, как переводится на русский название города Херсон? — внезапно спросил он, и сам себе ответил: — Бессонница.
Повсюду разевали иззубренные пасти консервные банки и вспыхивало битое стекло.
— Мамай прошел, — сказал Миддл.
— Мамай или бабай? — поинтересовался Литтл. — Я их путаю.
— Оба.
— А все-таки? — настаивал Литтл.
— Про Мамая говорят — прошел, а про бабая — пришел. Детей пугают, чтоб не плакали: «Молчи, бабай придет!»
— Значит, мы бабай, — Литтл снял рюкзак. — Мы пришли.
И достал кирку. Как он углядел в расщелине скал эту нетронутую халцедоновую жилу?.. Ее извилистый ход там и сям прикрывал лишайник, и она шла как бы пунктиром.
Часть этого «пунктира», килограммов двадцать, мы и притащили в рюкзаке под вечер во двор. А кирку оставили в укромном местечке на Карадаге, не носить же ее туда всякий раз. Сейчас-то можно обозвать нас любыми словами за варварство, но тогда нам это и в голову не приходило. Когда в доме разгром, лишняя пара выбитых стекол уже не выглядит преступно.
— Куда столько? — обалдел Степа.
— Забирай и шлифуй, — посоветовал Литтл.
— Дешевый он, халцедон-то… — копался Степа в груде отбитых камешков. — Дешевый, как и нефрит… В Сибири нефрита —
— А у нас — килограммы, — сказал Миддл.
— Целиковые колечки вытачивать — возни много… Разве что на бусы, а? — поднял голову ювелир.
— В самый раз на бусы, — кивнул я.
— Ерунда. Ладно, немножко возьму. — И выдал нам пятерку. — Только в виде поощрения, — предупредил он.
— Говорил, не обижу… Обижаешь, начальник, — проворчал Литтл. — Пуп надорвали.
— А вы больше эти килотонны не таскайте. Сердолик ищите!
С тем и ушел. Не помню, взял ли Степа хоть что-то из кучи. Правда, к нашему отъезду потом она заметно уменьшилась. Может, мальчишки растащили.
Наши мечты про пир на весь мир рухнули. С пятеркой не разгуляешься. Втроем за целый-то день мы б куда больше заработали у соседей на стройке дома, но это не приходило нам в голову. Искали легкие деньги.
Наловчившись, мы стали приносить Степану и сердолики. Но, помнится, никогда больше десятки на всех троих мы ни разу не сподобились получить за усердные труды. Измученные, исцарапанные, обгорелые — насчет загара Степан не ошибся, — мы камнем — лучше словечка не подберешь — падали спать.
— Вот если бы вы сердоликовый оникс принесли!.. — наказывал нам Степа, как будто мы в магазин ходили.
— А какой он из себя? — спросил Литтл.
— Сердоликовый оникс состоит из чередующихся слоев ярко-красной или красно-желтой и молочно-белой окрасок, — заученно пробубнил Степа и мечтательно улыбнулся. — Красавец, ребятки.
— И сколько б ты отвалил за килограмм? — прищурился Литтл. После первого похода в горы он все мерил на вес.
— Чего? — оторопел Степа.
— Того! Оникса.
— Рублей… пятьсот не пожалел бы, — вымолвил Степа, и засмеялся. — Где его вам найти… Килограмм — скажет тоже!
Как в колодец глядел. Нигде нам этот оникс не попадался.
В конце концов мы бросили рабский труд. Надоело ишачить. Тем паче, что дурацкие деньги по-дурацки и тратились.
Как ни уговаривал Степа, обещая повысить таксу, мы не соглашались.
Мы были вновь свободны как ветер. Голодны и свободны. Сытость с волей несовместимы. Снова ходили в далекие бухты, купались, ныряли, ловили рыбу, собирали мидии и пекли тут же на костре. У меня все-таки морская душа, не горная. Горные выси к себе не манят. Потому-то я и стал впоследствии водолазом.
А тем временем Неожиданное терпеливо подстерегало меня. Ныряя в маске с трубкой за крабами, я вдруг обнаружил в отвесном подножии Карадага, метрах в четырех под водой, темное большеватое отверстие. По краям оно заросло водорослями, И, если б туда не шмыгнула вспугнутая мною зеленуха, я б не заметил. Был я тогда худощавым и сразу прикинул, что вполне смогу в него пролезть.
Меня всегда притягивала опасность. Вынырнув, я отдышался, набрал побольше воздуха и снова нырнул. Прошел я в то отверстие без труда, лаз оказался примерно двухметровой длины, а затем резко обрывался… По-прежнему под водой, цепляясь за стену пальцами, я стал подниматься, со страхом ожидая, что стукнусь головой о каменный свод…