Летят наши годы (сборник)
Шрифт:
Корнеев энергично закачал головой. Любовь Михайловна, не слушая, сняла с плитки чайник, на минуту задержав узкие сухие руки на его горячих боках, налила два стакана. Она была все в том же темном платье с белым воротничком, без кофточки. Перехватив взгляд Корнеева, объяснила:
— Сама не мерзну, а руки вот стынут.
Корнеев неловко крутил в стакане ложечкой. Любовь Михайловна, как истая любительница, пила чай редкими мелкими глотками, подтрунивала над собой:
— Грешна насчет чая, слабость моя. — На ее восковых щеках проступал легкий старческий румянец. — Да ведь и то — потом до самого вечера забегаешься.
— «Много
— Как сказать? Много, не много, а весь день идут. В войну поубавилось, теперь опять потянулись. — Легкая улыбка скользнула по лицу Казанской. — Живу я в коммунальном доме, дом большой, народу много. До войны, помню, иду по двору, только и слышу: «Любовь Михайловна, Любовь Михайловна!» Все знакомые, все читатели мои. А война началась — потише у меня тут стало. И знаете, начала я замечать: поубавилось ко мне во дворе внимания. — В голубоватых глазах Казанской светилась веселая мудрая смешинка. — Мы, старики, насчет этого ой как ревнивы, все чувствуем! Здороваться, конечно, все так же здороваются, а чтоб, как раньше, — поболтать, книжку без очереди попросить — этого нет. Жила у нас по соседству продавщица из продмага. Скромная женщина, плохого о ней ничего не скажешь. Так вот словно нас с ней перепутали. Все к ней, все за нею: Анна Петровна, Анна Петровна! Я сначала удивлялась, обижалась даже. Потом поняла: в магазине работает, карточки отоварить может.
Корнеев, решившись наконец отхлебнуть остывшего чаю, поперхнулся, мучительно покраснел. Ему показалось, что библиотекарша говорит о Поле.
— А теперь опять все меняться начало! — Лукавая усмешка снова осветила сухое подвижное лицо старушки. — Вечером вот домой являюсь, и опять, как раньше: Любовь Михайловна, Любовь Михайловна!
Упрекнув Федора Андреевича за невнимание к чаю, Казанская проворно убрала стаканы, оседлала нос роговыми очками. Массивные, с черными ободьями, они неузнаваемо изменили ее. Сейчас она была похожа на профессоршу из какого-то полузабытого фильма. На миг такое внезапное превращение словно отдалило Корнеева от нее; чопорная сухонькая профессорша холодно блестела стеклами, деловито спрашивала:
— Что же вам дать почитать? Об афазии больше не хотите? Ну и чудесно! — Глаза под стеклами тепло заголубели; возникшее чувство неловкости, отчуждения исчезло у Корнеева так же мгновенно, как и появилось. — Посмотрите вот новинки.
Библиотекарша разложила на столе несколько книжек в скромных бумажных обложках; Корнеев бережно перебирал их, не зная, на какой остановиться. Фамилии многих авторов были ему совершенно незнакомы — за войну он, должно быть, основательно поотстал.
— Самая интересная, по-моему, вот эта — «В окопах Сталинграда». Знаете, как-то очень просто, спокойно. Читаю и все вижу, как там у вас это было. — Казанская вдруг спохватилась, пытливо взглянула на Корнеева. — Может быть, о войне не хотите? Ничего? Тогда советую, талантливой рукой написано!
Корнеев заполнил абонементную карточку, Казанская с интересом начала просматривать ее — о своем новом знакомом она, по сути дела, ничего не знала. Вот она дошла до графы «профессия» — учитель, — в глазах на секунду мелькнуло изумление, потом огорчение. Сдержанно и прямо сказала:
— Да, трудно вам, голубчик.
— «Одиноко!» — вырвалось у Корнеева.
— Вот это уж нет! — живо возразила Любовь Михайловна. — Да разве человек может быть одиноким? А
Корнеев нерешительно повертел карандаш и положил его; Казанская загляделась в окно, и когда ее взгляд снова остановился на Федоре Андреевиче, лицо ее по-прежнему было спокойным.
— Работу вам нужно находить. Хоть что-нибудь подходящее.
— «Обещают, — написал Корнеев. — Буду чертежником».
— Вот это хорошо! — порадовалась Любовь Михайловна. — По себе знаю, как это много значит.
Казанская завернула отобранные книги в газету, крепко пожала Корнееву руку.
— Ну что же, голубчик, — с наступающим Новым годом! От всей души желаю вам здоровья, счастья!
Федор Андреевич полез за блокнотом. Любовь Михайловна остановила его:
— Понимаю. Спасибо, голубчик, спасибо! Мне уж много не надо: год какой-нибудь побегать — и то славно!
Говорила она бодро, шутливо, но глаза, следуя за какой-то иной, недосказанной мыслью, были задумчивыми и грустными.
Федор Андреевич попытался вручить Марии Михайловне сверток, та громко, запротестовала:
— Это что за новости? У нас все есть. Никаких подарков, нет, нет!
— Мария Михайловна! — вступилась Поля.
— Гости со своими запасами, — продолжала сопротивляться Воложская, — богатеи!
— Манюнь, сломи гордыню! — весело вмешался Константин Владимирович, взяв у Корнеева злополучный сверток. Он галантно помог Поле раздеться, балагурил. — Какие они гости, они свои люди!
Федор Андреевич и в самом деле был здесь своим человеком, может быть, поэтому он сразу же заметил, что комната Воложских несколько изменила вид. Квадратный стол выдвинут на середину, на железном каркасе абажура голубеет свежий кусок шелка, книги на этажерке тщательно уложены.
Зато Полина, поправлявшая у зеркала новое синее платье и уже успевшая опытным взглядом окинуть комнату, нашла, что у Воложских ничего не изменилось, ничего не прибавилось. Последний раз она была здесь года два назад — и все то же, разве только книг стало больше. Нет, они с Федором живут лучше, и пожелай она — так бы обставила квартиру, что все бы ахнули!
Воложская в старомодном черном платье с белой пышной отделкой, подчеркивающей ее сухую плоскую фигуру, ставила на стол все новые и новые тарелки, на ходу развлекая гостей. Ее большеносое лицо было ласковым и озабоченным, коротко остриженные седые волосы развевались, пенсне то и дело срывалось и смешно побалтывалось на блестящей цепочке.
— Мария Михайловна, давайте помогу.
— Что вы, девочка, что вы! Вы и так у меня редкая гостья. Садитесь, отдыхайте, смотрите журналы. Вот там свежий «Огонек».
Поля раскрыла журнал и вздохнула. У Воложских ей всегда было скучно. А в торге сегодня вечер, баянистов пригласили, пляшут. Надо бы, конечно, сходить, но Федор пообещал прийти сюда. А ее на вечер звали! Вчера, когда она подписывала у Полякова фактуру, он, понизив голос, чтобы не услышали за фанерной перегородкой, спросил: