Летят наши годы (сборник)
Шрифт:
Она рыдала все горше.
— Это ты чевой-то? — шумно задышав, двинулась Агриппина Семеновна на Корнеева. — Тебе что тут — война? Там не намахался, так дома надо? Так, что ли?
Корнеев сидел, не поднимая головы и не слушая, что говорит Агриппина Семеновна.
— Ты мне в молчанку не играй, — негодовала тетка: — Воровка! Ты кому такое слово, бесстыдник, сказал? Она тебе кто — жена или сучка какая? За что срамишь? Другая на ее месте в золоте бы ходила — вот та и воровка! А она, может, там какой кусок уберегла, так опять же тебе его, дураку, и принесла! Что она — для себя старается? Тебе бы ей в
— Да ничего я и не беру! — плакала Поля.
— А и взяла бы — грех небольшой! — разошлась Агриппина Семеновна. — Нынче только одни никудышники не берут — жить надо! — Тетка снова набросилась на Корнеева. — Ты что, вагон с войны привез? Блюда рассеребряные да ковры шемаханские? Да если б не она — ты бы уж кулак свой догрызал! Привалило дураку счастье, а он кобенится — тьфу!
Федор Андреевич написал несколько слов, резким движением протянул листок Агриппине Семеновне.
— Давай, давай, — ухватилась она и понесла листок Полине. — На-ка, читай, очки я поломала. Да не хлюпай, не стоит он еще слез-то твоих! Чести больно много!
— «Она получает зарплату, а я пенсию. С нас хватит», — всхлипывая, прочитала Полина.
— Богатей! — круто повернулась Агриппина Семеновна. — Да на твои калечные кошку не прокормишь! Вот!
Рывком поднявшись, Корнеев двинулся на Агриппину Семеновну, бледный и страшный.
Она взвизгнула, метнулась к дверям и поняла, что угроза миновала: Корнеев сидел уже на стуле, уцепившись за спинку, часто дышал.
— Не казни девку, — кричала Агриппина Семеновна. — Слышишь — не казни! А не послушаешь — к себе уведу, вот те крест святой — уведу!
И она так хлопнула дверью, что стекла в двойных рамах зазвенели.
Вернувшись на работу, Полина все спокойно обдумала. Работать, конечно, она будет так, как работала до сих пор, — от добра добра нечего искать. Сам же когда-нибудь похвалит. Главное — надо быть осторожнее и здесь, и дома.
Придя к такому хладнокровному выводу, Полина горько вздохнула: вот жизнь — от своего мужа скрываться приходится!
С этого дня Полина притаилась. Она отказалась от намерения купить Федору присмотренное в комиссионном магазине пальто, питаться стали скромнее, и Федор — вот чудак-то! — был доволен. Полина, правда, стала к нему ласковее и внимательнее. Лишь бы все было спокойно и тихо.
Однако Полина ошибалась, думая, что муж обо всем забыл. Следить за женой Федор Андреевич, правда, перестал — было в этом что-то непорядочное, нечистоплотное, но не так-то легко отмахнуться от неприятных, не дающих покоя мыслей.
Ведь он никогда не называл Полю этим страшным словом — воровка. Почему же она сама выкрикивала его? Если ни в чем не виновата, почему так легко простила она его подозрения? Неужели он всегда ошибался в ней? В чем?..
Перебирая мысленно пережитые годы, Корнеев пытался найти ответ на свои вопросы, отыскать в прошлом то, что тревожило его в жене теперь. Он был честен, даже придирчив в этом анализе, но не подозревал, что он не мог еще стать беспристрастным судьей хотя бы потому, что слишком близкое и дорогое судил.
Полина всегда была практичнее его — ну и что же, разные характеры… Однажды она рассердилась, когда он много потратил на газеты и журналы. Да — хозяйка, сам он был всегда
Прислушиваясь к ровному, спокойному дыханию жены, Федор Андреевич поднимался с кровати, подходил к окну. Разгоралась и тускнела папироска; от теплого дымка на стекле, затканном морозными узорами, протаивало пятнышко и расползалось все шире и шире.
С утра окна задергивало мутно-серой пеленой метели, разгульный ветер хлестал по стеклу ледяной крупкой. За ночь комнату основательно выдувало; проводив Полю, Федор Андреевич сразу же затапливал печь и усаживался за стол.
Работу Корнеев получил только теперь, в феврале. Она оказалась несложной, но Федор Андреевич несказанно был рад и ей. С мыслью о работе Корнеев ложился спать, а утром, прибирая в комнате и затапливая голландку, нетерпеливо поглядывал на стол, придвинутый теперь к самому окну. На столе синела приколотая кнопками калька, поблескивала никелем раскрытая готовальня. Впрочем, готовальня блестела только издали — никель на циркуле шелушился, местами проступали пятнышки ржавчины. Готовальня — подарок матери; когда-то в сельской семилетке эта готовальня была гордостью всего старшего класса…
Пламя в печке гудело, поленья потрескивали. Машинально прислушиваясь к этим уютным звукам, Федор Андреевич чертил неторопливо и тщательно. Нет, он не обманывал себя в значении этой чисто механической работы — с нею, пожалуй, справился бы любой десятиклассник, — и если он вкладывал в нее столько старания, то только потому, что вообще любил делать все основательно. Немножко, правда, он и хитрил, просто-напросто продлевая удовольствие сидеть за столом и быть занятым. Вот почему Федор Андреевич не огорчался, когда старенький рейсфедер немощно выливал на бумагу всю тушь и приходилось начинать сначала. Правда, когда черная капля шлепнулась на готовый чертеж, Корнеев подосадовал, но к помощи резинки и лезвия прибегать не стал. Взял чистый лист.
Ничего, Воложский обещал достать ему настоящую готовальню. Что бы он делал без Воложского? Вот старик — всегда бодр, полон энергии. Аккумулятор! — нашел Корнеев подходящее слово.
Чертежи занимали руки и зрение, но не мешали думать. Почему вчера ему показалось, будто Мария Михайловна чем-то обижена? Впервые эта мысль мелькнула у него, когда он вечером возвращался от них домой. Так почему же?
К Воложским он зашел в третьем часу. Они собирались обедать, и Константин Владимирович, как обычно, пригласил его. Корнеев отказался. Воложский, не слушая, начал подталкивать его к столу.
— Костик, что за манера неволить! — одернула Мария Михайловна.
Поджидая, пока Воложский пообедает, Федор Андреевич просмотрел тетради восьмого класса, неожиданно для себя попыхтел над очень несложной, как оказалось, задачей. Потом они играли в шахматы, Мария Михайловна вскоре ушла на уроки.
Вот, собственно говоря, и все. Так отчего же возникла мысль, что Мария Михайловна обижена?
Да, конечно, поэтому не стала настаивать, чтобы он сел с ними за стол. Обычно они оба не слушали никаких возражений.