Летят наши годы (сборник)
Шрифт:
Со всеми своими теоретическими обоснованиями и привлеченным на помощь Ламброзо чувствуя себя постыдно, но, обороняясь, немедленно нападаю на Костю.
— Какого ж ты тогда черта разговаривал с ним так?
Отказал в таком пустяке?
— Это уже другой вопрос. — Костя сбивает с сигареты пепел, поднимает на меня спокойные, очень спокойные глаза. — Поступить иначе я не мог. Заключенный допустил проступок и будет наказан за это. Ненадолго, но с представлением на освобождение повременим. Закон есть закон, я стою на его страже.
Костя произносит все это невозмутимо и холодно — таким тоном, который
— Так-то, брат, — не то оправдываясь, не то, наоборот, утверждая свою правоту, говорит Костя. Он поднимается из-за стола, шагает по кабинету.
— Можно? — Без предварительного стука в дверях появляется стройный черноволосый и чернобровый парень, на нем далее традиционная одежда выглядит щеголевато; впрочем, это, наверно, от молодости, оттого, что юношески свежее лицо его чуть не светится от какой-то радости или просто так, от избытка здоровья.
— Раз вошел, значит, можно, — полузамечанием, полуразрешением отвечает Костя; мне почему-то чудится, что голос его теплеет. — Входи, входи.
Бросив на меня быстрый выразительный взгляд:
«А, бог с тобой, сиди!» — так можно перевести его, парень выпаливает:
— Гражданин майор — сын у меня! Спасибо вам!
— Я-то при чем? — обычно невозмутимый майор в этот раз явно смущается. — Поздравляю, Петро.
— Вот, и Надя пишет! — Парень выхватывает из кармана письмо, глаза его блестят. — «Передай привет майору, скажи, что я запомню его на всю жизнь». И я, гражданин майор, запомню! Пусть я сейчас арестант, но я все чувствую. Эх! — счастливый папаша встряхивает смоляным чубом. — Честное слово, гражданин майор, не пожалеете вы за свою доброту! Слово даю вам!
— Да будет, будет! — Костя смущается все больше. — Видишь, как все хорошо устраивается? Сын родился, через два дня мы тебя расконвоируем, и опять за машину сядешь.
— Не сяду! — решительно, продолжая во весь рот улыбаться, отказывается парень. — Я от нее пострадал и шабаш! В слесарях останусь.
— Смотри, дело хозяйское, — покладисто соглашается начальник. — Будешь жене писать, передай от меня привет.
— Спасибо, сто раз спасибо! — растроганно говорит парень. — Побегу, гражданин майор, я у Михалыча только на минуту отпросился.
— Беги, беги, Петро. Счастливо.
Каким-то одним стремительным прыжком Петро достигает дверей, исчезает; не замечая, что я сгораю от любопытства, Костя подходит к столу, поднимает телефонную трубку.
— Три-двенадцать прошу… Андрей Никифорович — я, Русаков. Слушай, у Балакина сын родился. Поздравьте его вечером перед всеми… Вот, вот хорошо.
Положив трубку, Костя смотрит на часы, преувеличенно громко удивляется:
— Ого, час уже!
Все
— Случай, кажется, довольно любопытный, — как можно незаинтересованней говорю я. — Ты как считаешь?
— Я? — Костя медлит, взгляды наши встречаются, и по его улыбчивым глазам видно, что он, чертяка, все великолепно понимает. — Ты есть хочешь?
— Да ну тебя! Расскажешь, что ли?
— Расскажу, расскажу. Дверь вот закрою. Сейчас перерыв. Обедать поедем позже. Я нынче пораньше освобожусь.
— Да не тяни ты, пожалуйста!
Костя берет сигарету.
— Предупреждаю, что это будет рассказ о моем служебном проступке.
— Тем лучше, — смеюсь я. — Проступок правильного человека — это же здорово!
— Ладно, ладно, Костя присаживается на диван рядом, хлопает меня по колену. Ну, слушай тогда.
— По положению вновь прибывших принимает дежурный офицер. Я в этот раз в приемник случайно заглянул. По пути, из литейки шел. Вижу в окне — народ. Ну и завернул.
Картина такая: дежурный стоит за столом, берет очередное «дело», выкликает. Кто-то из прибывших выходит на шаг вперед, отвечает. Кучкой сбились, человек пятнадцать прибыло.
Капитан Осипов, помню, дежурил. Увидел меня — докладывает. Я ему рукой махнул: не обращайте, мол, внимания. Работайте.
Сел в углу, разглядываю, что за люди прибыли.
Должен тебе прямо сказать — отношение тут у нас, службистов, к новичкам двоякое. По-человечески, конечно, жалко. Не по отдельности там каждого их ведь пока никого не знаешь, а так — всех скопом. Не тюрьма, так и не воля вольная. А люди… Это во мне одна часть жалеет. Общечеловеческая, которая — поменьше. А вторая моя часть — начальник колонии, эта побольше и интересы у нее — свои. У нас ведь производство, годовой план, на несколько миллионов рублей прибыли даем. И как по одной давней, но в общем-то верной, формуле кадры и тут все решают. Вот я и прикидываю, что за кадры к нам прибыли. Этот, по рукам, вроде слесарь или токарь — толково. Этот больше на шофера смахивает — хоть и в заключение ехал, а одет пофасонистей. Шофер — тоже толково, на дороге не валяется. Хуже всего — с интеллигенцией. С этой прослойкой, пока ее к месту приспособишь, намучаешься. Претензий много, отдача — на мизинец. Да, чтоб не забыть: мы стараемся давать людям работу по профессиям. А не успел ее заиметь — научим. Свое профтехобразование, и не хвастаюсь — очень неплохо поставлено. После освобождения, если, конечно, дурака но валяли, от нас мастерами уходят.
Смотрю вот так, гадаю — вижу, позади всех парнишка жмется. Лицо хорошее, чистое, одни брови чего стоят! Черные, черные. Девчата от таких бровей покоя лишаются. И одет чище других. Хорошая шапка, «московка» с воротником — прямо в командировку прибыл. А на душе — черт знает что творится! Глаза как у затравленного. Озирается словно его убивать сейчас будут. Ясно — впервые, и не из блатных. Те и одежонку соответственную берут, и смотрят не так. Спокойно, с любопытством, независимо — как угодно, но — уверенно. Иной еще — сукин сын! — с ухмылкой, будто не в колонию, а к теще на блины явился!