Лев Незнанский. Жизнь и думы. Книга 1
Шрифт:
22 апреля 1978
Пасха. Точнее, была вчера, совпав с нашим трехлетием, что и отметили двумя событиями: первой рыбалкой на Кинерете и вечерним столом с друзьями.
24 апреля 1978
Понедельник, утро. Грохочет гром, мигает свет, в темени грозовой хлещет ливень, и все это наполнено одним словом: Пасха! Потому что на Пасху непременно дождь. Последний Дождь! За Пасхой Господь благословляет людей утренней и вечерней росой, другой раз столь обильной, в ладонь толщиной, - дождя не надо... А сейчас дрожит наш караван, стучит и грохочет, весь во власти стихии... Еще
10 июня 1978
Вот и заработала машинка после более чем месячного антракта. Поначалу антракт начался по занятости камнями и сменившемуся режиму: похерились долгие вечера с телевизором и машинкой. Затем была череда хамсинов с невозможностью что-либо делать в караване. На воле, за караваном, да в тени эвкалиптов, еще возможно было тесать камни, но так себе, без азарта и озарений. Вот и результат: "Хмырь" - отвратная рожа, казенная морденция, без всяких симпатий, этакий пластический собрат чеховскому "человеку в футляре". Догадываюсь, что Антон Павлович писал своего Хмыря не в лучшую пору.
Но зато перед тем шли камни один за другим, одним махом, в два-три часа рубленые. Сразу же вслед отъехавшему Марку сработался "Диссидент", в котором впервые выявился новый элемент: конкретный портретный признак. Здесь это - характерное напряжение скул Алесандра Савича. Ни на йоту более. Сохраняется метафоричность образа, типажа, и одновременно возникает та узнаваемость, для взгляда пристального и образованного, без которой почти невозможно персонифицировать объект, тем более в скульптуре. Узнавание, как я понимаю, благоприятно для первичного контакта, следовательно, и взаимопонимания.
На следующий день вырубился "Никола" с весьма, поначалу, ощутимой улыбочкой президента Картера. Теперь она едва ощутима. Затем - "Пророк", с энергичным движением Овсея Гельмана, затем - "Мужик", в котором намешались и Лев Толстой, и Николай Чесноков, и Юрка Морозов. Вероятно, назову этот камень "Чеснок". Затем - "Эмигрант-Прямик", с намеком на Марка.
А сегодня, не выпуская топора, сработал отличный камень "Богоматерь Толгская" по мотивам известной Ярославской иконы. Впервые в отрицательной кривизне возник не драматический, а лирический, нежный образ. Это я сделал сам себе подарок к сегодняшнему своему дню рождения. А поскольку сегодня и день рождения моего брата Романа, то этот камень я посвящаю ему.
Дорогой брат! Вот стоит на моем скульптурном дворике, за тридевять земель от тебя, Богородица, и думает свою извечную думу об участи детей своих человеческих, о твоей же отныне прежде всего. И молится за всех нас, рассеянных по земле, дабы не были мы распяты ни крестом, ни пошлостью. Вот пришлю тебе фотографию, и ты поймешь, почему я сразу полюбил этот камень, словно и не сработанный руками, а возникший сам по себе, до того удивительно явление человеческого образа из камня!
Так я вернулся к "русскому циклу". В нем я вижу некоторые новые возможности, и все новые камни - вполне тому подтверждение. К "библейскому" вернусь не ранее, чем потребность в том перешибет мою родную русскую тему. Я знаю, это произойдет по вполне осязаемой причине, здесь все библейское изначала: Галилийское море, Галилейская земля, Галилейское небо. Для меня это не просто звуки волшебной силы. Десятки листов бумаги перевел я описаниями этих мест,
Если в Иерусалиме я постоянно был пронзаем высочайшим напряжением от того, что там, в единственной точке, где небо смыкается с землей, есть только плен, и ты счастлив, даже тому, что ты безымянный зритель; то здесь, в Галилее, я - свободен, как может быть только свободен человек на земле.
18 августа 1978
Аршах Галилейский
... Возвращаясь из Цфата на нашей машине, мы потихоньку падали с километровой высоты. Машина тормозилась двигателем без газа, непрестанные повороты обнаруживали все новые стороны библейского ландшафта, от которых замирало сердце и возбуждалась память. Как на ладони открывалась панорама Галилеи и Голан в голубой дымке. Сверху виден был и наш Аршах на окраине Альмагора, вблизи устья Иордана.
Вот и наш проселок на Альмагор, перед крутым поворотам ущелья-русла древней, исчезнувшей реки, показываются на минутку развалины Каразима, центра еврейской духовной жизни после Второго храма, т.е. первых веков. Сюда, в ближайшее к нам место, мы первым делом и возим наших гостей. Здесь покоится труд титанов: останки храма с печатью греческих и римских влияний. Это - монолиты черного базальта с растительным орнаментом, это - колонны более чем метрового диаметра, словно точеные на токарном станке. Можно без конца лазать по останкам города вокруг храма. В домах сохранились глубокие погреба-цистерны и большие чаши для ритуального омовения - миквы. Неловко после таких камней возвращаться к своим, словно мгновенье перед вечностью, но нет у меня ни столетий, ни рабов, мое зубило отскакивало от базальта, как горох от стены, пришлось довольствоваться доступным и покладистым материалом. Но странно, искусственные блоки смертельно холодного вспененного известняка вдруг теплеют, начинают жить, смертельный хлад отступает. Уже более двадцати таких камней.
Оказывается, есть у них жизнь, о которой ведать не ведал, узнал по воле своей гостьи Беллы, изъявившей желание фотографировать камни ночью, с лампами. Почти до утра мы - это двое наших гостей, Люся да я, пытались угодить требовательной Белле, поминутно отвлекаясь от нашего занятия впечатлениями, вызываемыми игрой света. Любопытно, получилась ли та пленка? Удастся ли ей отпечатать в своем Нью-Йорке?
Оказывается, самое простое дело было вырубить камни, уже фотографирование осложнилось, а все, что считается как необходимое для представления публике, решения и действия, с ними связанные, вызывает эмоции мало радостные.
25 августа 1978
... Вернулся к камням. Начинаю невольную ревизию, придумываю плинты, вероятно, будут из дерева. Необходимость просмотреть и закончить камни продиктована тем, что профессор Тартаковский, смотревший камни на прошлой неделе, предложил помощь в организации выставки. Первая выставка, по его мнению, должна состояться в стране, а не за рубежом. Видимо, камни возбудили Тартаковского. Надо было видеть, с какой страстью он отрицал мою трактовку Моисея. - Назовите его Авраамом, - убеждал но, - Это не мой Моисей, давший мне Книгу, это - язычник. Не принимаю и Христа, этой православной трактовки страдания. Но ваша богородица Толгская - это удача!
– Восклицал он, и совершенно искренне, как я понял, восхищался ею и "Диссидентом".
Свое намерение он стал немедленно реализовывать. Уже сговорились, что после 8 сентября он приедет с неким Абрахамсом, владельцем картинной галереи в Иерусалиме, с деловым разговором о выставке.
Вчера были у Волохонских, видели младенца, названного Ксенией, в честь покровительницы Петербурга. Замечательно сказал Анри: "Истину нельзя запатентовать, все явления в искусстве - всеобщее достояние", - в ответ на опасения, зароненные в душу некоторыми из моих зрителей.
сентябрь 1978