Левая рука тьмы

Ле Гуин Урсула Кребер

Стражник на мосту с кархидской стороны спросил меня лишь о том, собираюсь ли я возвращаться сегодняшним вечером, и махнул мне на прощание. На орготской стороне меня остановил Инспектор, который взял для проверки мой паспорт и остальные бумаги, чем он занимался не меньше часа — кархидского часа. Он оставил у себя паспорт, сказав мне, что я должен зайти за ним на следующее утро, и дал вместо него разрешение на обед и место в доме для путников в Сьювенсине. Еще час я провел в этом доме в обществе его управляющего, пока тот изучал мои бумаги и проверял подлинность моего разрешения, связываясь по телефону с тем Инспектором, с которым я только что расстался.

Я не могу дать точное определение того понятия,

которое в Орготе переводится как «сотрапезник», «сотрапезничество». Корни его в слове, означающем «есть вместе». Его употребление включает в себя все национальные и государственные институты Оргорейна, от государства в целом до всех тридцати трех его составляющих или Районов, которые в свою очередь делятся на местечки, поселки, общественные фермы, шахты, предприятия и так далее и тому подобное. Как прилагательное, термин этот относится ко всему вышеперечисленному; титул «Сотрапезник» обычно употребляется по отношению к тридцати трем Главам Районов, которые образуют правительство, исполнительную и законодательную власть Великого Сотрапезничества Оргорейна, но определение это может обозначать и горожан, простой народ.

Мои бумаги и моя личность наконец были подтверждены, и к Четвертому Часу я получил возможность поесть, впервые со времени очень раннего завтрака: на обед мне подали кашу из каддика и холодные ломти земляных яблок. Несмотря на это обилие чиновников, Сьювенсин была очень маленькой деревушкой, погруженной в сонное забытье, сельской провинцией. Сотрапезный Дом для путников был меньше своего названия. В его столовой размещался один стол, пять стульев и не было очага, пища доставлялась откуда-то из деревни. Вторая комната служила спальней: шесть кроватей, обилие пыли и немного плесени. Мне показалось, что она стала покрывать и меня. И так как в Сьювенсине было принято сразу же после ужина отправляться в постель, я сделал то же самое. Засыпая, я чувствовал вокруг себя ту первозданную тишину, от которой начинает звенеть в ушах. Спал я всего час и проснулся в кошмарах, когда мне привиделись взрывы, вторжения, убийства и пожарища.

Это был обычный плохой сон, когда вам кажется, что вы оказываетесь на какой-то странной темной улице, где вас встречают безликие люди, а дома за вами взлетают в пламени, и вы слышите детский плач.

Наконец я встал и вышел на поле, где, шурша сухой жнитвой, подошел к черной изгороди. Сквозь тучи над головой просвечивали половинка красновато-рыжей луны и несколько звезд. Дул обжигающе холодный ветер. Недалеко от меня высилось в темноте большое зернохранилище или амбар, а далеко по ветру вился шлейф искр, летящих из трубы.

Я был голоног и бос, в одной лишь рубашке, без плаща и куртки, но со мной была моя сумка. В ней лежала не только сменная одежда, но и мои рубины, деньги, документы, бумаги и ансибл и, располагаясь на ночлег по пути, я всегда подкладывал ее под голову как подушку. И когда меня покинул дурной сон, я инстинктивно схватился за нее. Вытащив ботинки, брюки и подбитый мехом зимний плащ, я оделся, чувствуя вокруг себя безмятежную тишину холодной непроглядной ночи, в которой в полумиле от меня лежал Сьювенсин. Пойдя в поисках дороги, я скоро обнаружил ее, а на ней несколько человек. Это были такие же, как и я, путники, беженцы, но они знали, куда держат путь. Я пошел за ними, не думая, куда иду, и желая только оставить у себя за спиной Сьювенсин, который, как я понял по пути, подвергся набегу из Пассерера, что лежал за мостом. Схватки не было, произошел обыкновенный налет с поджогами. Но скоро тьму, окружавшую нас, прорезали лучи света, отбросившие нас на обочину, и мы увидели колонну машин в двадцать, которая на предельной скорости спешила к Сьювенсину. Машины летели мимо нас в свете фар и в непрестанном свисте шин. Когда они проехали, на нас снова опустились тьма и тишина.

Скоро

мы достигли центра общественной фермы, где нас остановили и допросили. Я старался держаться поближе к группе, с которой шел по дороге, но мне не повезло, как и тем, у кого не было с собой бумаг, удостоверяющих личность. Их вместе со мной, как с иностранцем, не имеющим орготского паспорта, отделили от остальных и отвели нам отдельное помещение в амбаре-складе, который представлял собой обширный полуподвал, выложенный камнем, с единственной дверью, запиравшейся снаружи, и без окон. Время от времени двери открывались и к нам вталкивали других беженцев, которых сопровождал сельский полисмен, вооруженный геттенианским ружьем сонорного боя. Когда дверь закрывалась, наступала полная тьма, без проблеска света. В холодном воздухе стоял запах пыли и зерна. Ни у кого не было фонарика; тут собрались люди, которые, подобно мне, были поспешно подняты с постелей; некоторые из них оказались буквально голыми, и им кто-то дал одеяла спастись от холода. У них ничего с собой не было. Если бы они успели что-то схватить, то это были бы, конечно, первым делом документы. В Оргорейне лучше быть голым, чем остаться без бумаг.

В этой глухой пыльной темноте все сидели поодаль друг от друга. Кто-то тихо беседовал между собой. Всех согнанных сюда не объединяло товарищеское чувство общей участи. Никто не жаловался.

Слева от себя я услышал шепот.

— Я видел его на улице у моих дверей. У него была оторвана голова.

— Они пускают в ход ружья, которые стреляют кусками металла.

— Тиена говорила, что они были не из Пассерера, а из Домена Оворда, они приехали на машинах.

— Но Сьювенсин никогда не ссорился с Овордом…

Они ничего не понимали, но не сетовали. Они не возмущались, что после того, как под обстрелом бежали из своих горящих домов, сограждане заперли их в погребе. Они не искали причин того, что с ними случилось. Редкие, еле слышные шепотки в темноте на мягком, но сложном орготском языке, по сравнению с которым кархидский звучит, как громыхание камней в жестяной банке, постепенно стихали. Люди засыпали. Где-то в темноте захныкал ребенок, пугаясь эха собственного голоса.

Неожиданно широко открылась дверь и с пугающей резкостью по глазам, как ножом, резанул свет дня. Спотыкаясь, я последовал за остальными, механически переставляя ноги, и вдруг я услышал свое имя. Сначала я не узнал его, потому что в Орготе четко произносят звук «л». Кто-то время от времени выкликал меня.

— Будьте любезны, прошу вас сюда, — торопливо подскочил ко мне человек в красном, и я понял, что больше я уже не беженец. Я был тут же отделен от всех прочих безымянных, с которыми торопился по темной дороге и с которыми всю ночь делил кров в темном подвале. Я был назван, опознан и узнан; я обрел существование. Это было огромным облегчением. Я с благодарностью последовал за моим спутником.

Контора Центрального управления местных ферм Сотрапезности находилась в лихорадочном возбуждении, но у присутствующих нашлось время заняться мною и даже извиниться за неудобства прошлой ночи.

— Если бы только вы вошли в Сотрапезность не через Сьювенсин, — посетовал один толстый Инспектор. Они не знали, кто я такой и почему со мной надо было обращаться особым образом, их высокомерие бросалось в глаза, что, впрочем, меня не волновало. Дженли Ай, Посланец, чувствовал, что с ним обращаются как с уважаемым лицом. Таким он и был. К середине дня я уже направлялся в Мишнор в машине, предоставленной в мое распоряжение Центральным управлением местных ферм Восточного Хомсвасхома Восьмого Района. Мне был выдан новый паспорт и разрешение на все Пропускные пункты, лежащие у меня по пути, и телеграфное приглашение в Мишнорскую резиденцию Комиссара дорог и портов Первого Района Сотрапезности мистера Ют Шуссгиса.