Левый фланг
Шрифт:
— Ты, Верочка, вогнала меня в краску.
— Я не хотела, — сказала Вера, думая о том, что любви, в самом деле, все возрасты покорны и что теперь они, наконец, могут понять друг друга, хотя между ними разница — подумать только! — в целых четырнадцать лет.
Но вспомнив, зачем она сюда пришла, Вера тут же готова была отказаться от всякого равенства с Чекановой, лишь бы только не начинать разговора о том — главном. Однако невозможно, чтобы ни с кем не поделиться. И она, торопясь, обжигаясь, допила свой чай, отставила подальше фамильную мадьярскую чашечку
— Знаете, я, кажется, беременная…
— Вижу.
— Даже видите? — испугалась Вера, никак не ожидая такой спокойной реакции на свое признание. Она думала, что докторша ахнет, заохает, примется утешать ее.
— По лицу вижу, Верочка.
— Правда, я стала совсем уродиной.
— Не огорчайся, ты еще расцветешь, у тебя все впереди… А возможно, тебе нужна какая-нибудь моя помощь?
— Нет, я пришла к вам только как к женщине, если хотите, как к сестре.
— Ну и славно. Родишь Зарицкому сына. Надеюсь, он знает?
— Я как-то сказала ему будто в шутку, просто чтобы проверить его, понимаете? Он обрадовался. Начал считать и пересчитывать время. Это было, правда, смешно, но по его мужскому счету выходило, что до родов еще очень далеко, а победа вот она, рядом — теперь рукой подать по победы. Я слушала его и думала: успеет ли, в самом деле, закончиться война к тому сроку, когда невозможно станет скрывать беременность? Или придется уезжать в тыл до конца войны? Хорошо бы победа наступила раньше…
Панна старалась быть серьезной, но улыбка нет-нет да и проступала в ее лучистых глазах. Ну кто мог подумать, что такая отчаянная — сорви голова! — девчонка, которая на Днестре не раз ходила в ночной поиск с бывалыми разведчиками, которая допрашивала пленных прямо на передовой, удивляя их точным знанием языка, что эта, право же, самая храбрая из всех девушек в дивизии, — окажется такой вот трогательно растерянной в своем положении.
— Я, наверное, выгляжу сейчас наивной, да? — спросила Вера.
— Все это естественно.
— Естественно… В общем, чего я больше всего боялась, то и случилось. Только поймите меня правильно, я вовсе не жалею, что так случилось, но люди, не знающие меня, будут плохо думать обо мне. Скажут…
— Полно! Перестань, Вера. Люди и на фронте остаются людьми. К сожалению, война все-таки часть нашей жизни, от этого никуда не денешься.
«Тут что-то у вас новое: война — часть жизни? — подумала Вера. — Помнится, вы другое говорили».
— Если хочешь, я даже завидую тебе, Верочка.
— Не смейтесь надо мной, Панна Михайловна. С вашим умом, с вашей красотой — и завидовать мне?
— А женщины всегда завидуют друг другу. Я завидую твоей молодости, смелости, душевной чистоте, твоему счастью.
— Может, я и счастливая, но…
— Без всяких «но»!
— Я хотела сказать, что ведь и вы тоже влюблены. — Вера опять украдкой проследила, как докторша вспыхнула, и уж смелее продолжала: — Но у вас любовь какая-то другая, мудрая, что
— Первая любовь всегда такая. Ты любила кого-нибудь до Зарицкого?
— В школе увлекалась учителем по географии. Смешно, правда?
— Нисколько. В школе все мы увлекались: девчата — учителями, мальчишки — учительницами. Но те наши страсти-мордасти кончались на выпускных балах.
— А знаете, Панна Михайловна, говорят, что первая любовь никогда не сбывается, что обязательно должно что-то случиться…
— Полно! Не фантазируй, право. Если и говорят так, то под старость лет, когда и поздние неудачи в жизни относят на счет далекой молодости. Но мы с тобой условимся, раз такое дело, что Зарицкий — твоя вторая и настоящая любовь, а первая — учитель географии.
— Вы все шутите, Панна Михайловна. Попробуй я заговорить с Константином о том географе, и он сейчас же надуется, станет ревновать. Скажите, а вы сами, как смотрите на ревность?
— На ревность? Положительно.
— Однако к прошлому нельзя ревновать, правда?
— Разумеется. Только ревность все-таки непослушна: возьмет да и оглянется назад. Что ты с ней поделаешь?
— Я-то не ревнивая.
Панна рассеянно улыбнулась. Милая болтовня Веры сначала настроила ее на мажорный лад, но потом она вспомнила о своей собственной молодости и уже поддерживала разговор с некоторым усилием над собой.
В дверь постучали.
— Пожалуйста, ответила Панна.
— Да здесь целое женское общество! — Строев шумно поздоровался, безо всякого приглашения снял шинель, присел к столу и положил руки на стол, точно председатель какого-нибудь собрания.
Вера осторожно переводила взгляд то на Чеканову, то на него, сравнивая их. От нее ничто не ускользнуло: ни забавная растерянность Панны Михайловны, которая сразу просияла и чуть было не подалась навстречу ему, но вовремя остановилась, ни его свободная, председательская поза.
— Виноват, вижу, помешал я вам, — сказал Строев.
— Нет, что вы? Мы успели вдоволь наговориться. — Вера поднялась. — Мне пора идти.
Они начали было уговаривать ее посидеть еще немного, но она вежливо отказалась, ловко придумав срочную работу в штабе.
— Я провожу тебя, Верочка, — сказала Панна, накинув шинель на плечи. (Надо же дать девочке кое-какие советы.)
Когда она вернулась в комнату, Иван Григорьевич по-прежнему сидел за столом: он даже не оглянулся на скрип двери, занятый своими мыслями. Она поинтересовалась:
— Как ваша больная рука?
— Пустяки! На солдатах да на собаках все быстро заживает.
— Когда вы приехали?
— Сегодня. — И он порывисто встал, бесцеремонно обнял ее, как в тот раз на берегу Моравы.
Она не отвела лица, но, защищаясь от его близкого взгляда, не могла не опустить глаза. Он медленно поцеловал ее в разомкнутые губы и в темные шторки густых ресниц. Коротко, упруго оттолкнувшись, она отошла к окну, подумав: «Вера права, я совсем теряю голову». И чтобы полностью овладеть собой, она спросила его: