Лейтенант Шмидт
Шрифт:
У открытых могил произнес речь городской голова. Потом над толпой поднялся лейтенант Шмидт. Он был в черной морской шинели с красной повязкой на рукаве. Форменная шинель, золотые погоны и — красная повязка! Это было ново до чрезвычайности.
Гробовая тишина стояла над многотысячной толпой. И в этой тишине раздался тихий, проникновенный голос:
— У гроба подобает творить одни молитвы, но да уподобятся молитве слова любви и святой клятвы, которую я хочу произнести здесь вместе с вами.
Шмидт оглядел огромную
— Когда радость переполнила души усопших, то первым их движением было идти скорее к тем, кто томится в тюрьме, кто боролся за свободу и теперь, в минуты общего великого ликования, лишен этого высшего блага. Они спешили передать заключенным весть радости, они просили выпустить их, и за это были… убиты. Они хотели передать другим высшее благо жизни — свободу и за это лишились самой жизни.
Кто-то в толпе зарыдал.
Голое Шмидта зазвенел:
— Страшное, невиданное преступление!
— Великое, непоправимое горе!
— Теперь их души смотрят на нас и вопрошают безмолвно: что же вы сделаете с этим благом, которого мы лишены навсегда, как воспользуетесь свободой, можете ли вы обещать нам, что мы последние жертвы произвола?
— И мы-должны успокоить смятенные души усопших, мы должны поклясться им в этом.
Шмидт передохнул, снова окинул взором десятки тысяч людей, в напряженном молчании стоящих вокруг, и опять ощутил редкое чувство безграничной слитности с массой.
— Клянемся им в том, — крикнул он, — что мы никогда не уступим никому ни одной пяди завоеванных нами человеческих прав! Клянусь!
И Шмидт вскинул вверх обе руки.
— Клянусь! — прогремела многотысячная толпа.
— Клянемся им в том, что всю работу, всю душу, самую жизнь мы положим за сохранение свободы нашей. Клянусь!
И снова из тысяч грудей вырвалось:
— Клянусь!
— Клянемся им в том, что свою свободную общественную работу — мы всю отдадим на благо рабочего неимущего люда. Клянусь!
— Клянусь!
То там, то тут в толпе раздавались рыдания.
— Клянемся им в том, что между нами не будет ни еврея, ни армянина, ни поляка, ни татарина, а что все мы отныне будем равные, свободные братья великой, свободной России. Клянусь!
— Клянусь! Клянусь! — кричали люди, и эхо священной клятвы, как гром, разнеслось по окрестной равнине и холмам. Оно разнеслось по всей России и далеко за ее пределы.
Едва Шмидт кончил, его обступили со всех сторон, благодарили со слезами на глазах, обнимали. Какой-то незнакомый матрос бросился целовать лейтенанта, и это нарушение субординации было так значительно и трогательно, что кругом все заплакали.
Петр Петрович был бледен. Речь на кладбище стоила ему такого нервного напряжения, что он едва держался на ногах.
Словно сквозь сон слышал он, как его благодарили,
И вдруг едва не произошла катастрофа. Массы людей, столпившихся на кладбище, пришли в движение. Чтоб лучше видеть и слышать ораторов, тысячи людей начали взбираться на кладбищенские стены, они не выдержали и рухнули. Толпа стала подаваться вперед, задние нажимали на передних, которые стояли у открытых могил. Еще полшага — и первые ряды были бы сброшены в могилы.
Шмидт заметил угрозу и увидел ужас в глазах людей. Он почувствовал себя, как на капитанском мостике во время шторма.
— Марш! — крикнул он и махнул рукой оркестру.
Раздались звуки похоронного марша. Толпа благоговейно остановилась.
Под торжественно-печальные аккорды гробы опустили в могилы. Быстро выросли свежие холмики, а над ними — горы венков.
Не без труда, с помощью оказавшегося здесь Федора, Шмидту удалось выбраться из толпы и вернуться домой.
В тот же день на квартиру Шмидта пришел адъютант командующего флотом вице-адмирала Чухнина и передал, что лейтенанту Шмидту предлагается прибыть в штаб.
— Зачем?
— Будьте в полной парадной форме и приготовьтесь явиться по первому требованию.
Эта торжественность вызывала подозрения, но Шмидт направился в штаб и предстал перед начальником штаба адмиралом Данилевским.
Адмирал с трудом сдерживал гнев. Он тяжело поднимал глаза на стоявшего перед ним лейтенанта, опускал их, снова поднимал и, кажется, никак не мог найти слов, которыми следовало начать разговор.
— Как вы себя чувствуете?
— Отлично.
И то, с какой готовностью Шмидт сказал «отлично», и весь его ликующий вид представились Данилевскому неслыханной дерзостью.
— А ликовать не с чего! Да-с, совершенно не с чего… — повторил он, едва сдерживая гнев. Адмирал ни слова не сказал ни о том, что случилось в Севастополе, ни о том, что происходит в. России. Но Шмидт прекрасно понимал его, и Данилевский знал, что Шмидт понимает его. — При форме, которую вы… э-э… изволите носить, неприлично, более того — непозволительно проявлять теперь чувства… э-э… подобные чувства.
Шмидт хотел выразить удивление, что форма может помешать кому-либо радоваться со всем русским народом в дни, когда он одерживает победы в освободительной борьбе. Неужели нельзя ликовать, пока этого не предпишет начальство? Он хотел бы еще добавить, что этот доблестный мундир напялили на него, помимо его воли, призвав на войну делить победные лавры… Но он не сказал ничего.