Лейтенант Шмидт
Шрифт:
Только в конце октября организация начала восстанавливаться. Восстанавливали ее в основном те, кто совсем недавно благодаря амнистии вышел из тюрьмы. Среди них был Иван Петрович Столицын. Он еще юношей участвовал в рабочем движении, сидел в тюрьмах, был в ссылке в Архангельской губернии, бежал оттуда за границу, нелегально вернулся для партийной работы, был арестован и просидел до октября пятого года, Столицын был сыном полковника царской службы и от роду имел всего двадцать лет.
Другим активным деятелем севастопольской организации был Николай Лазаревич Канторов, фармацевт по
Революционную социал-демократическую агитацию вели главным образом портовые рабочие и матросы, такие, как Гладков и Антоненко на «Очакове» или Сиротенко на «Пантелеймоне». Но сильнее всякой агитации было воздействие взбудораженной, охваченной освободительным движением страны. В городах не прекращались забастовки, а в деревнях все выше поднималась волна крестьянских бунтов.
В Севастополе митинги возникали уже не только на Приморском бульваре и в рабочих слободках. Перевозит баржа рабочих с судостроительного завода на другой берег бухты — возникает митинг. Матросы и солдаты на этих рабочих митингах из слушателей постепенно превращались в участников. Стали появляться и ораторы в военной форме.
Чухнин запретил военным участвовать в общих митингах. Тогда собрания начали возникать возле казарм.
На крейсере «Очаков» все шло своим порядком. Вахты, караулы, подъем и спуск флага. Командиром «Очакова» был сначала капитан 1 ранга Овод, обжора и соня. Маленького роста, раздувшийся от лени и обжорства, с крохотными глазками, заплывшими жиром, он был вял, скучен и редко показывался на палубе.
С точки зрения команды, старикан был относительно безвреден, так как дальше кают-компании и шканцев при спуске флага не появлялся. Если чрезвычайный случай заставлял его подняться на мостик, он пыхтел, кряхтел, сопел и спешил при первой возможности вернуться в каюту.
Начальство, видимо, решило, что Овод не может быть образцовым командиром для новейшего крейсера Черноморского флота, и заменило его капитаном 1 ранга Глизяном. Глизян уже завоевал некоторую известность среди моряков как рыцарь карточных и бильярдных столов.
Старшим офицером на крейсере был капитан 2 ранга Скаловский, небольшого, как и Овод, роста, но очень подвижной, с живым взглядом серых глаз. Он был подлинным хозяином корабля и славился прежде всего виртуозной семипалубной бранью.
Новый командир приказал собрать команду на церковной палубе. Когда все вытянулись по стойке «смирно», Глизян завел такую речь: нам, военным, незачем знать, чем интересуются штатские. Не надо нам ни политики, ни газет. Матрос должен беспрекословно повиноваться. Кто не повинуется — тому тюрьма. Вот в Кронштадте дело дошло до такого вольнодумства, что многие матросы теперь подлежат расстрелянию. Ну, а у нас для острастки трое матросов за нерадивость поставлены на верхнюю палубу под ружье.
Матросы знали об этом. Они уже почувствовали, какую музыку с самого начала заводит новый командир.
Некоторые офицеры начали подражать командиру. Вчера лейтенант Зеленый заметил беседующими подшкипера Карнаухова и строевого квартирмейстера Симакова. Карнаухов давно был на примете как «слишком
— Ты что, пьян?
— Никак нет, ваше благородие.
— Врешь, сукин сын!
Незадолго до этого Симаков опрокинул казенную чарку и воспользовался чаркой непьющего товарища. Запах водки дошел до обоняния лейтенанта. Но пьян Симаков не был. Карнаухов подтвердил это.
Вмешательство «слишком грамотного» вывело из себя лейтенанта.
— Молчать! — закричал он, схватив грязную швабру, ударил ею Симакова по лицу и стал вталкивать ему тряпку в рот. Только появление Скаловского прекратило эту отвратительную сцену.
Теперь команда с особым напряжением слушала, что и как говорил Глизян о матросах, поставленных под ружье.
— Пусть постоят, — презрительно цедил тот, — не до газет им там будет. Зачем вам газеты…
До сих пор матросы слушали молча. Но сейчас он как будто задал вопрос. И вдруг мрачное молчание прервал густой голос. Товарищи сразу узнали Чураева.
— Что же нам, в темноте быть? Как держали столетия…
За этим последовало сочное присловие, которому позавидовал бы сам старший офицер Скаловский.
Командир опешил и поторопился уйти.
Все почувствовали, что тучи сгустились.
Гальванер Чураев давно привлекал внимание Гладкова и Частника. Это был неглупый матрос, ладно скроенный, красивый, с глазами цвета морской воды. Иногда в этих синих глазах вспыхивала такая ярость, что, казалось, парень вот-вот взорвется. И была у матроса одна особенность: все события своей жизни записывать. Точно кипевшие в нем страсти успокаивались, выливаясь на бумагу. Он часто писал длинные письма отцу в Кострому, каким-то приятелям, длинно и цветисто описывая все, что видел и переживал.
Гладков с Частником уже не раз с опаской говорили, как бы Чураев со своей горячностью не подвел себя и товарищей.
Теперь Частник подошел к нему:
— Зря ругался, браток. К чему раньше времени зарываться? Может, командир еще не так плох.
— Что же делать… — виновато ответил гальванер и махнул рукой. — Молчишь, молчишь, а потом и взорвешься. Котел и тот не выдерживает, когда перегреют.
X. В камере «Трех святителей»
В железном ящике-камере, где сидел арестованный Шмидт, было душно — не хватало воздуха. Чтобы арестант совсем не задохнулся, воздух накачивали через трубу.
У Шмидта начались невралгические боли, но в общем настроение было отменное. Он сидел уже несколько дней, арестованный, по-видимому, за надгробное слово на похоронах убитых у тюрьмы. Интересно, появится ли это «слово» в печати. Вряд ли, цензура не пропустит.
Нет, право же, в этом аресте есть что-то забавное. Всю жизнь человек не скрывал своих политических убеждений, старался по мере сил пропагандировать их и — ничего. А теперь, когда объявлена свобода слова и «действительная неприкосновенность личности», его обманом приглашают в штаб, потом берут под конвой и, как мошенника, под стражей отправляют на корабль — под арест. Надолго ли — неизвестно.