Лгунья

Виндзор Валери

— Ты хочешь стать моряком? – спросила моя мама. – Нет, дорогая, не думаю, что тебе это подойдет.

— Моряком? – спросил отчим, держа ложку с пшеничными хлопьями перед усами, испачканными молоком и желтыми от никотина. – Зачем, скажи на милость, тебе становиться моряком?

Так что с самого начала я знала, что это мне не светит.

Я разработала простой план. Через пару дней, когда я смогу понемногу ходить без костылей, я спрошу сестру Мари–Терезу, нельзя ли мне погулять в саду. Это значит, что ей придется найти мне какую-нибудь одежду. А у меня появится шанс сориентироваться. Потом, во время посещений, когда всем будет не до меня, я смешаюсь с толпой родных и знакомых и вместе

с ними выскользну за ворота. Потом сяду на поезд и поеду на юг, пока не окажусь за пределами страны, где притворюсь абсолютно свободной, свободной духом, как Крис, и намеренно не стану думать о будущем.

Я сидела у окна, сосредоточенно подсчитывая, насколько мне хватит восьми тысяч, если тратить 180 франков в день, но сбилась из-за шума: в коридоре разговаривали на повышенных тонах. Я услышала, как бедная сестра Мари–Тереза, которая сидела со мной все реже – она теперь отвечала за стирку, – щебечет, как испуганная птаха. Мужской голос возражал и заглушал ее причитания.

Дверь распахнулась, будто ее снесло с петель ураганом, – в проеме, широко распахнув руки, стоял маленький круглый человечек.

— Мари–Кристин! – сказал человечек и так крепко сжал меня в объятиях, что я не могла шевельнуться. У него была толстая шея и барсучья голова с проседью, у этого человечка, который, к моему ужасу, кажется, принимал меня за Мари–Кристин. – Дай же на тебя посмотреть! – сказал он, немного ослабив хватку.

Меня смутила страстность и пристальность его взгляда. Я потупила глаза. Он был глубоко растроган увиденным – в его глазах стояли слезы.

– Ma pauvre petite… [48] – сказал он и снова прижал меня к груди. Ребра мои взвизгнули от боли. Он трижды поцеловал меня в обе щеки и тут же повторил всю процедуру. От его волос исходил странный, резкий запах. Он сказал – а говорил он на быстром, малопонятном французском, который, заметив мой растерянный вид, сменил на быстрый и совсем уже непонятный английский, – он сказал, что был просто оглушен известием о моей аварии, возмущен поведением властей, не пускавших ко мне родных, и теперь счастлив найти меня в такой хорошей форме. Он хочет забрать меня домой. Сейчас же. Сию минуту. Машина ждет на улице.

48

Моя бедная крошка (фр.).

Сестра Мари–Тереза в отчаянии заломила руки. Мне стало жаль ее. Я попросила ее позвать доктора Верду.

– D'accord [49] , – сказала она и поспешила прочь.

— Глупая тетка, – сказал человечек с барсучьей головой. Кожа у него была гладкая и загорелая. Он снова отстранился и. держа меня на расстоянии вытянутой руки, критически осматривал. Я заметила в его взгляде замешательство.

— Вы меня не узнаете, да? – спросила я. Теперь, когда настал решающий момент, я была на удивление спокойна. Я все продумала. Сочинила целую историю. Понимаете, скажу я, дело в том, что все были настолько уверены, что я Крис Масбу, что я и сама в это поверила; теперь память начала возвращаться, и я поняла, что я не она.

49

Хорошо (фр.).

— Это я-то не узнаю! – воскликнул он с обидой, прежде чем я успела рассказать свою сомнительную историю о потере памяти. Его, кажется, здорово задело, что я его в этом заподозрила. – Конечно, узнаю. По–моему, как раз au contraire [50] , это ты меня

не признала.

Я была на сто процентов уверена, что это тот самый дядюшка, о котором Крис упомянула в открытке.

— Дядя Ксавье? – спросила я.

Лицо его расплылось в улыбке. Под глазами, на щеках, на лбу заиграли морщинки.

50

Наоборот (фр.).

— Столько воды утекло, – сказал он, – а ты все не едешь и не едешь. Совсем нас забыла. Когда я тебя видел в последний раз, ты была вот такая, – его рука застыла на высоте двух футов от пола. – Вот видишь, я не ошибся. Не помнишь. Не помнишь своего дядю Ксавье.

Я смотрела на него спокойным взглядом: помнится, я была восхитительно спокойна.

— А вот и помню, – сказала я.

Он засмеялся, счастливый.

— Знаю я, что ты помнишь. Помнишь пасеку, пчел?

— Пчел?

— Да. Помнишь? – он ободряюще кивал мне. Ах, как нехорошо, нехорошо дурачить его. Надо было с самого начала признаться, что я ничего не могу помнить.

— Нет, – сказала я. – Каких пчел?

На лице у него было ясно написано разочарование.

— Не помнишь пчел?

— Я была очень маленькая, – сказала я.

— Вот такой высоты.

— Я имею в виду возраст.

— Восемь лет, – сказал он. Он держал меня за плечи и разглядывал так, словно я какое-то чудесное явление.

Нелепейшая ситуация, я просто не знала, что делать. Мне было ужасно любопытно, та ли я. кого он ожидал увидеть, поэтому я так прямо и спросила:

— Вы меня такой себе представляли? – спросила я. А сама подумала: до чего легко человек принимает то, что, по его мнению, должно быть правдой.

— Ты повыше, чем я думал, – сказал он. – Мне казалось, ты мне досюда. – Он дотронулся до середины лба.

— А все остальное? – не отставала я. Мне хотелось, чтобы он признался, что я ничуть не похожа на Крис Масбу.

— Раньше у тебя были светлые вьющиеся волосы.

— Ну, волосы. Волосы с возрастом темнеют.

— О! – сказал дядя Ксавье, ибо, наконец, прибыл доктор Верду, за ним по пятам семенила сестра Мари–Тереза, нервно всплескивая руками. – Bon [51] .

51

Хорошо (фр.).

Тараторя по–французски, дядя Ксавье принялся задавать вопросы. Доктор Верду насупился, надев маску холодной учтивости. Я сидела на стуле у окна и слушала; из десяти слов я понимала в лучшем случае одно. В один момент мне показалось, что дело дойдет до рукопашной. Дядя Ксавье был ростом ниже доктора Верду, но шире его в плечах. Доктор Верду рядом с ним выглядел почти хрупким. В конце концов, они, похоже, пришли к какому-то решению. Оказалось, победил дядя Ксавье. Он шел к окну, задрав нос.

— Вы поняли? – спросил доктор Верду. Он разволновался, лицо его в обрамлении рыжих волос так и пылало.

— Ничего она не поняла, – снисходительно сказал дядя Ксавье. – Alors [52] , растеряла весь свой французский.

— Ваш дядя просит разрешения увезти вас домой, – сказал доктор Верду. Он был ужасно сердит. – Разумеется, это совершенно невозможно. Так я ему и сказал. Я не могу этого позволить. Однако если вы будете поправляться в том же темпе, я смогу в понедельник вас отпустить.

52

Надо же (фр.).