Лгунья
Шрифт:
В целом из этой маленькой помпезной речи я поняла, что дядя Ксавье выдвинул доктору ультиматум: понедельник – крайний срок. К этому сроку выпишут меня или не выпишут, в любом случае дядя, который теперь расхаживал по палате с довольным и гордым видом, приедет и заберет меня.
Я пожала плечами. Мне тоже было все равно. Я вполне могу изменить первоначальный план и позволить этому самодовольному петушку увезти меня, совершив, таким образом, первую часть путешествия на машине. Это, по крайней мере, избавит меня от необходимости тайком удирать из больницы и от утомительной пешей прогулки до станции. А еще я сэкономлю внушительную сумму на дороге. Именно так и надо поступить, думала я. Нежданно–негаданно у меня появилась возможность выбирать. Я к такому не привыкла. Поэтому просто сидела на кровати,
Когда дядя Ксавье ушел, оставив после себя неуютную пустоту, доктор Верду плюхнулся на стул, нервно потирая лоб, словно у него разболелась голова.
— Он что, всегда так? – спросил он.
— Не знаю, – ответила я.
Минуту–другую я поиграла с этой мыслью: а не рассказать ли ему, что я не знаю по той простой причине, что никогда раньше не встречала этого человека. Но объяснение вышло бы слишком трудным и запутанным; и к тому же сейчас мне крайне невыгодно признаваться, что я не Крис Масбу, по крайней мере, пока я не улизну из больницы и не доберусь до своего дешевого отеля на берегу моря, где я смогу быть кем пожелаю. Я услышала, как мой голос произнес:
— Я его с восьми лет не видела.
Доктор Верду тяжело вздохнул.
— Простите, – сказал он. – Боюсь, по моей вине вы попали в затруднительное положение.
Это все, продолжал он, стряхивая с брюк невидимую соринку, его рук дело. Он сделал запрос в Фижак и попросил свою секретаршу связаться с семьей Масбу.
— Зачем? – спросила я.
Потому что ему была невыносима мысль, ответил он, что мне некуда будет пойти после больницы.
— Мне хотелось как-то помочь, – сказал доктор. – И когда вы упомянули о своих родственниках в Фижаке… – голос его виновато дрогнул. – Я не представлял, что ваш дядюшка окажется таким… таким… – Он поднял на меня глаза, взгляд его был серьезным. – Вам не обязательно с ним ехать, если не хотите. Я могу все уладить.
Но у меня уже все было улажено. Так что я мило улыбнулась доктору Верду и сказала, что, наоборот, очень благодарна ему за звонок дяде. Ему не о чем беспокоиться, заверила я. У меня все будет хорошо.
Дядя Ксавье явился за мной в понедельник утром. А вплоть до понедельника каждый день присылал мне подарки: цветы, корзину с фруктами, пару бутылок вина. Дважды приходил доктор Верду и, нервно сжимая кулаки в карманах, спрашивал, не лучше ли мне вернуться в Англию? Это легко устроить. Он сам займется этим вопросом.
— Вернуться? Каким образом? – спросила я. – Полиция до сих пор не отдала мой паспорт.
— Я с ними поговорю.
У меня все внутри похолодело при мысли о возвращении. Жизнь в Англии была настоящей. В Англии мне пришлось бы вернуться в реальность. Поэтому я покачала головой и сказала: нет, большое спасибо, лучше я догуляю отпуск во Франции. Во Франции, добавила я, погода лучше.
— Может, я все-таки кому-нибудь сообщу о вас в Англии? Мне ведь не трудно, – повторил он. И я снова покачала головой. Он мне нравился. Он был ко мне невероятно добр. Я подумала, что оставлю ему те бутылки, что прислал дядя Ксавье. Больше у меня ничего не было.
— Вы так добры, все время мне помогаете, – сказала я и с удивлением заметила, что он покраснел. Это ему не шло. Рыжеволосые люди имеют склонность краснеть чаще других.
— Мне это доставляет большое удовольствие, – официально ответил он.
Я немного смутилась. И даже, наверное, сама покраснела. Я протянула ему руку.
— На случай, если завтра у нас не хватит времени попрощаться, – сказала я.
Мы пожали друг другу руки. На глаза мне навернулись абсолютно фальшивые слезы, пришлось мигать и отворачиваться, чтобы он не заметил и не принял их на свой счет. Он был тут совершенно ни причем. Все дело в неожиданно возникшем ощущении утраты. Все перемены в жизни воспринимаются как утрата. Остаться бы навсегда в этой белой комнате, где ничего не происходит. Уходить из нее не хотелось. Не хотелось начинать жить сначала.
Утром сестра Мари–Тереза принесла два моих потрепанных чемодана. (Нет, я имела в виду просто два чемодана. Это оговорка.) Все было сложено, выстирано и выглажено.
— Спасибо, – сказала я, понимая, что это ее рук дело.
Странно было перебирать аккуратные стопки одежды Крис, гадая, что надеть. Казалось почти
— Может, лучше юбку? – сказала сестра Мари–Тереза, с сомнением глядя на джинсы. – Жарко ведь.
— Я просто примерю, – сказала я, засовывая ногу в штанину. У меня была мысль – и не беспочвенная, учитывая нашу с Крис разницу в росте, – что они мне будут страшно малы, но я без труда в них влезла. На бедрах они были даже свободноваты. Я оглядела себя с удивлением и просунула большой палец под ремень.
— Вы похудели, – заключила сестра Мари–Тереза.
Похудела. Причем основательно. Сильнее, чем она думает. Я покрутилась перед зеркалом, украдкой скосив глаза на попку, которая, насколько я могла заметить, выглядела вполне сносно. Я не только похудела. У меня отрасли волосы, пришлось надеть резинку и сделать хвост. В зеркале отражалось хрупкое и очень молодое существо, которое с трудом можно было принять за особу женского пола. Лицо у особы было в синяках и лишь отдаленно напоминало Маргарет Дэвисон. Эта особа занимала намного меньше места в пространстве, чем Маргарет Дэвисон. Плечи ее казались уже скулы – острее. Я подумала было воспользоваться косметикой, но с такой кошмарной физиономией нечего было и пытаться навести марафет. Кроме того, я даже боялась невольно угадать черты Маргарет Дэвисон на этом незнакомом, худом, изрезанном шрамами лице и, в конце концов, узнать женщину, глядящую на меня из зеркала.
— Скоро все заживет, – с сочувствием проговорила сестра Мари–Тереза: решила, что меня беспокоят шрамы. Не понимаю, почему все считают меня такой недалекой, такой самовлюбленной.
Я попросила отдать кому-нибудь цветы и оставшиеся фрукты. Поблагодарила ее за ласку и заботу.
– Je vous remercie de votre bont^o [53] , – сказала я, и, на мой взгляд, это прозвучало вполне сносно, не на школьном уровне. Я теперь, что ни день, осваивала новые фразы. Она расцеловала меня в обе щеки и настояла на том, чтобы самой спустить вниз чемоданы и костыли. Я повесила сумку Крис на плечо. Я чувствовала себя очень легкой. Мои ноги в светлых джинсах были длинными, стройными и совершенно мне незнакомыми. Я была от них в полном восторге.
53
Благодарю вас за вашу доброту (фр.).
— Обувь, – подсказала сестра Мари–Тереза, смеясь над моей рассеянностью. Гляжу – а я босая.
— Обувь, – сказала я. – Да.
Ни одна пара из чемоданов не подошла. Ну, разумеется, еще бы им подойти. Ступни человека – вещь фундаментальная, очень приземленная. Они не меняются.
— Ума не приложу, что случилось, – сказала я. – Всё мало.
— Должно быть, из-за жары, – сказала сестра Мари–Тереза. Я кивнула, хотя предположение было абсурдным: в белой комнате всегда стояла прохлада.