Лгунья
Шрифт:
– Ну, раз уж ты не смогла, то никто не смог бы, - раздраженно заметила она. Потом выдвинула второй ящик стола. Я догадалась, она собралась выложить передо мной фотографию с вырезкой. Боясь, что она возьмет инициативу в свои руки, я поспешно выпалила:
– Я знаю, что там. Знаю, что вы хотите сказать.
– В самом деле?
– удивилась она.
– Откуда?
– Она держала небольшую шкатулку. И протянула её мне.
– Я только хотела тебе отдать это до отъезда. Я ещё вчера собиралась, но нас прервали.
Это была старомодная шкатулка, голубая, выцветшая, на ней стояло имя французского ювелира.
–
Я была уверена: она задумала подшутить надо мной. Вырезка, должно быть, лежит внутри.
– Открой, - повторила она.
Я знала, что в этой шкатулке; была настолько готова к этому, что увиденное повергло меня в шок. На мятом синем бархате лежало кольцо, старинное золотое кольцо с четырьмя бриллиантами и одним гранатом.
Я онемела. Что все это значит?
– Примерь. Я хочу, чтобы оно было твоим.
Я посмотрела ей прямо в лицо.
– Вы знаете, что я не могу его принять.
– Это всего лишь маленькая благодарность, - сказала она, берясь за свое вышивание.
– За хорошее отношение к Франсуазе. И за то, что ты была так добра к Ксавьеру.
– Я была совсем не добра к Ксавьеру, - возразила я, оскорбленная этой мыслью.
– Он не нуждается в моей доброте, - я положила кольцо обратно в шкатулку.
– Простите. Я не могу его взять. Вы знаете, что не могу.
– Тогда ты меня глубоко обидишь. Его дала мне моя мама, когда я выходила замуж. Оно принадлежит нашей семье со времен революции. Я очень хочу, чтобы оно осталось в семье.
Она обладала удивительной способностью сбивать меня с толку, эта женщина. О чем она говорит? Она прекрасно знает, что я вовсе не из этой семьи.
– Тогда вам следует отдать его Франсуазе, - сказала я.
– Или Селесте. Но не мне.
Она сурово подвинула ко мне шкатулку.
– Нет, - сказала она, глядя мне прямо в глаза, словно передавала какое-то кодированное послание и хотела, чтобы я разгадала код.
– Нет, я отдаю его тебе, Мари-Кристин.
И я приняла подарок.
– Спасибо, - буркнула я.
– А теперь, - быстро проговорила она, - если ты не слишком устала, будь любезна, приготовь мне отвар. На подоконнике в кухне растет шалфей. А потом ложись спать.
– Нет, я подожду дядю Ксавьера, - и, запинаясь, пробормотала какую-то глупость насчет кольца, что-то вроде: "Даже не знаю, что сказать".
Она подняла на меня глаза и улыбнулась.
– Тогда давай и не будем ничего говорить, ладно?
На кухне я налила в кастрюлю воды и стала ждать, пока закипит. Вынула кольцо из шкатулки. Подержала в руке. Надела на палец. Это было очень красивое, очень тонкое творение мастера ювелирных дел. Срывая листья шалфея и размышляя над совершенно неуместной фразой "чтобы оно осталось в семье", я вдруг поняла содержание кодированного послания: хоть она и знала, что я не Мари-Кристин, она не хотела попасть в такое положение, когда ей придется в этом признаться. Более того, она не хотела, чтобы об этом узнал Ксавьер. Она хотела, чтобы я уехала тихо, ничего ему не объясняя. Она защищала его от разочарования. На самом деле, это кольцо было платой. Она мне платила за услуги: за хорошее отношение к Франсуазе, за "доброту" к Ксавьеру, и, наконец, за молчание. Я сняла кольцо и положила его назад, в шкатулку.
Кухня наполнилась запахом
Он вернулся уже после четырех. Я услышала хруст колес по гравию. Tante Матильда спустилась встретить его. Лицо у него было серым от усталости. Он удивился, обнаружив, что мы обе его ждем, без конца повторял:
– Что такое? Почему вы не спите?
Щеки у него были грязными от копоти и пыли. То и дело он устало тер ладонями лицо. Tante Матильда предложила ему отвара, но он хотел чего-нибудь покрепче. И все говорил, говорил, никак не мог остановиться. Сидел, тяжело навалившись на стол, пил мелкими глотками коньяк и рассказывал о пожаре, снова и снова, по кругу, путая себя и нас. Его, казалось, смертельно ранило, что огонь пожрал столько гектаров лесных угодий. То и дело он повторял предположительные цифры нанесенного урона.
– Погибшая земля, - горевал он.
– Пыль и зола.
Никогда, сказал он, никогда ещё на его веку и при жизни его родителей не было таких опустошительных разрушений.
Мне хотелось обнять его. Я не могла вынести его боль. Мне было необходимо его утешить. А вместо этого я сидела, сжав руки на коленях, и слушала. Щеки у меня горели от утомления. Он бормотал одно и то же, нанизывал друг на друга одни и те же фразы, пока они не потеряли всякий смысл. Его мучило то, что потеряно столько жизни. Чем больше он расстраивался, тем меньше смысла оставалось в его словах.
Tante Матильда кинула на меня взгляд. Я понимала: она хотела, чтобы я помогла его уложить. Она бормотала бессмысленные слова, чтобы хоть как-то его успокоить. Пожар, говорила она, это обычное дело, таким образом старое уступает место новому, расчищает ему путь для роста. Это в порядке вещей, естественная череда смертей и рождений, разрушений и созиданий. Ты же сам понимаешь, говорила она. Он кивал, но не слушал её.
– Все эти мыши, - бормотал он, закрывая лицо руками, - птицы. Я прямо чуял их запах. Какая утрата.
– Слезы бежали у него по щекам, застревая в морщинах.
Tante Матильда все пыталась подать мне знак, но я не могла шевельнуться. Меня привело в ужас совершенно белое лицо дяди Ксавьера, эти слезы. Он тяжко вздохнул и встал, чтобы налить себе ещё коньяка.
– Давай я за тобой поухаживаю, - сказала Tante Матильда, но он покачал головой. Я не могла этого вынести, не могла видеть его в таком отчаянии.
Он обернулся и поглядел прямо на меня. В одной руке он держал бутылку, в другой стакан.
– Куда ты тогда исчезла с этим своим слабаком? Я тебя весь вечер не видел. Он что, до сих пор тебя преследует?
Я кивнула.
Он улыбнулся мне: это была усталая, обреченная улыбка, но все же улыбка. Он открыл рот, чтобы заговорить, но вновь закрыл его. В лице вдруг появилось выражение полного изумления. Рот снова открылся. А потом он вдруг странно взмахнул руками, словно собираясь взлететь. И смешно хрюкнул. Бутылка выскользнула на пол и разбилась. Он посмотрел на неё в изумлении, прищурившись, словно пол так далеко от него, что он силится разглядеть, что там, внизу, и не может. Потом раздался страшный, дикий звук, влажный, тонкий свист.