Лица
Шрифт:
Она подняла глаза, и Пел понял ответ. Его губы прильнули к ее с такой силой, что зубы ободрали кожу.
— Жени, любимая, — он приподнял ее от пола на фут. — Останься со мной.
Она рассмеялась, когда он поставил ее снова на пол, и поняла, что смех принят за согласие. Но не испытывала ни возбуждения, ни бурления чувств, уносящих прочь.
Пел бы высоким. По крайней мере на полфута выше нее. А с Дэнни они были одного роста.
Она попыталась забыть. Убеждала себя, что Пел — добрейший в мире
С Дэнни они горели в одном огне, безжалостно поглощали друг друга.
Но Пел дал ей гораздо больше и предлагал все.
Жени прошла с ним в спальню и, сидя на постели, смотрела, как он в спешке снимал, почти срывал с себя одежду. Потом подошел, чтобы раздеть ее, руки едва слушались его.
Она помогла ему. Обнаженный он выглядел тоньше — тело вытянутое, по-мальчишески узкая грудь, впалые ягодицы, ноги слегка искривлены, бедра длиннее голени. Лишь выше плеч он казался зрелым мужчиной. А тело было телом подростка.
Лишившись одежды, Жени сразу забралась в постель и натянула на себя простыни и легкое покрывало. Пел лег рядом. Кожа на его груди оказалась гладкой, без волос.
— Любимая, — прошептал он, прижимая девушку к себе. — Любимая, наконец.
Как мальчишка, подумала Жени. Через несколько минут все было конечно. Нетерпение Пела тронуло ее, но их любовь напомнила спаривание мотыльков, биологический акт.
Но в свете ночника Жени видела, как счастливо улыбался Пел. Большие ладони ласкали ее волосы.
— Жени, дорогая, — бормотал он. И, прижав ее к себе, уснул.
Дважды за ночь они просыпались и любили друг друга, и опять, как и в первый раз. Утром, вглядываясь в ее лицо, Пел весь светился.
Они позавтракали в гостиной. Потом Пел поехал с ней на такси в ее квартиру. Он дал ей все свои телефоны — дома в Вашингтоне, и кабинета в Государственном департаменте, три других, где для него можно оставлять сообщения. И сказал, что хочет быть уверенным, что она дозвонится в любое время дня и ночи.
Он предложил отменить все свои дела, чтобы помочь ей собраться и ехать вместе в Нью-Йорк. Когда же она отказалась, захотел наняться телохранителем.
— Обойдемся, Пел. Мне не сделают ничего плохого. Ведь охотятся за рукописью, а не за мной.
Наконец он ушел, чуть не до синяков зацеловав ее губы и вырвав обещание звонить ему тем же вечером.
Когда через три дня Жени приехала домой, она поднялась прямо в Сонину комнату. По телефону Бернард сообщил ей, что Соне «нездоровится», вернее, она «больна». «Насколько серьезно?» — спросила Жени. И прямой ответ заставил ее остолбенеть — «Рак».
Григорий впустил ее в комнату. Он внезапно постарел, глаза от недосыпания ввалились,
Соня лежала на кровати с закрытыми глазами, кожа пожелтела и стала восковой, руки сложены на одеяле, как будто она позировала для предсмертной фотографии. Лоб казался неестественно высоким.
«Волосы… — в ужасе подумала Жени. — Волосы выпали. Она облысела».
— Соня, — позвала она.
Веки женщины дрогнули, словно преодолевали незримый вес, заставлявший закрывать глаза. Наконец ей удалось взглянуть на Жени.
— Женечка, — голос был едва различим. Соня попыталась улыбнуться, уголки губ дернулись, как в конвульсии.
Женя присела рядом:
— Ответь мне, Соня. Где это?
Женщина свесила руку с кровати:
— Везде, Женечка. Из утробы по всему телу. Даже во рту. На деснах.
Так быстро. Женя не могла поверить, что смертельный удар нанесен так внезапно. В костях, пояснил Бернард. Но как раковые клетки сумели размножится в таком количестве, посылая все новые и новые легионы на завоевание Сониного тела?
— Как скоро? — спросила Жени.
— Молись, чтобы побыстрее.
— А давно это у тебя?
— Несколько недель. Не хотелось тебя тревожить. Что ты можешь сделать?
— Слишком уж быстро, — возразила Жени, как будто собиралась переспорить рак, урезонить его и прогнать.
— Несколько лет назад… — ее голос ослаб, глаза закрылись.
— Я тебя слушаю, Соня.
Женщина приподняла веки и собралась с силами.
— Еще до того, как ты приехала, я заболела раком. Доктор дал мне таблеток, и все шло нормально.
— Ремиссия? — спросила Жени, но Соня не знала этого слова.
— А в начале лета все и случилось. Стала уставать ходить, сжигала обеды. Устала. И эта боль… — ее глаза снова закрылись. Жени молчала, сжимая Сонину руку, и глядела, как ее лицо погружается в сон.
Потом тихо поднялась, осторожно положила Сонину руку на покрывало на грудь и прошла мимо Григория, который сидел на стуле, уперевшись перед собой невидящим взглядом.
В своей комнате наверху она принялась распаковывать вещи, и в этот миг ее чувство беспомощности переросло в ярость. Почему ей не сообщили раньше? Она бы тут же прилетела. Ведь Соня была членом ее семьи.
Но что она могла сделать, чтобы облегчить Сонину боль или приостановить размножение клеток? Медицина находится еще в младенческом возрасте, думала она, с треском захлопывая дверцу шкафа. Соня умирает, телом овладевает болезнь, с которой доктора не в силах бороться.
Смерть — Голиаф по сравнению с Давидом медицины, которая борется с ней несовершенными инструментами, противопоставляя разрушительным силам скудные знания. Как ей удастся стать врачом, размышляла Жени, когда она не может спасти даже Соню?