Лица
Шрифт:
Гусева дома не оказалось. Решили ждать и, пока ждали, спустились тропочкой вниз к реке, которая носила странное имя Вильхова и имела не более трех шагов ширины. И только вышли на берег, сразу обнаружили вещественные доказательства: во-первых, самолетные шасси, наполовину ушедшие в ил, и, во-вторых, кусок крыла, торчащий из толстого дерева. Крыло попытались вытащить или хотя бы расшатать, но ничего из этого не получилось, оно буквально вросло в ствол дерева и, кроме того, частью тоже было засосано илом. Не иначе как самолет упал вовсе не в огород, а в реку.
Тут пришел Гусев, высокий сухощавый человек лет сорока. Увидев ребят, он ни капельки не удивился, правда, и не обрадовался, и не без гордости сказал, что самолет все же лежит у него в огороде. Что же касается шасси и крыла, то они оказались в Вильхове по другой причине. Дело было, со слов Гусева, в августе сорок третьего, когда шли в Донбассе самые жестокие бои, а в Мариновке почти никого из местных жителей не осталось, село было под немцем. Как падал самолет, почему
Копать решили сразу, не откладывая ни на секунду, пусть даже в темноте, и Валентина Ивановна перечить не стала, у нее у самой не хватало терпения. Ребята разбежались по соседним хатам в поисках лопат, а Гусев смотрел на их беготню, смотрел, а потом сказал: «Меня-то, что, даже спрашивать не хотите?» — «О чем, дяденька?» — «Так ведь не выйдет у вас ничего». — «Почему?» — «Да я не разрешу. Тут картопля растет». — «Ах, вы об этом, дяденька! Так мы вам заплатим!» — «Деньги в суп не положишь». — «Но там же летчики!» — «А ничего с ними до осени не случится. Сколько лет пролежали, еще полежат, чего это вам приспичило. Потом приходите, потом». — «У нас потом уроки, дяденька, мы в школе учимся!» — «А я тоже не бездельничаю…» — короче говоря, уперся Гусев, не драться же с ним, а долго уговаривать было нельзя, первая экспедиция близилась к завершению. И тогда забрали ребята шасси, увезли к себе в Красный Луч, отмыли там, очистили и поставили на красный бархат в школьном музее.
На следующий год, едва добравшись до Мариновки, они, конечно, кинулись к Гусеву, и только раскрыли рот, как Гусев сказал: «Не, хлопчики, не выйдет у вас дело». — «А теперь почему, дяденька?» — «У меня тут суданка посажена!» — бывают же такие люди, и это просто поразительно, что на огромной по просторам земле, на которую падали, погибая, неизвестные летчики, уготовила им слепая судьба в виде последнего пристанища именно эти квадратные метры, именно этот паскудный огород.
Дали знать в Красный Луч секретарю горкома партии. Он еще раньше был введен в курс дела, а потому немедленно сел за руль «Волги» и через час был в Мариновке. Во главе процессии Василий Петрович Рудов явился к Гусеву, тот мрачно выслушал его просьбу и доводы, и не то чтобы сдался, а нехотя уступил. «Ладно, — сказал, — валяйте, но за черту не заходить!» И нарисовал палкой круг. В тот же день, 3 июля 1972 года, первая лопата вошла в землю. Ходили ребята буквально по ниточке, чтобы не затоптать лишней суданки, работали по двое и в очередь, поскольку яма большего количества не допускала, а копали в ведерко. Как сказал Рудов, «была у них дисциплина и порядочность».
Не успели снять первый слой, как показались дюралевые обломки самолета и мощные куски брони. Довольно скоро нашли полную обойму с патронами, несколько изогнутых монет, ракетницу, от которой, в сущности, почти ничего не осталось, сильно деформированный и с окалиной пистолет в ржавой и обуглившейся кобуре — он, наверное, здорово горел, и номер его, на который все так рассчитывали, оплавился и был безвозвратно утрачен, — а под конец две расчески; расчески, кстати, вообще хорошо сохраняются, ребята убедились в этом позже, за многие годы раскопок. На глубине чуть более метра появилась густая желтая кашица. Она пахла болотом и керосином. Копать стало трудно, к тому же темнело, и Валентина Ивановна дала отбой. В ту ночь, как, впрочем, и во все последующие, пока шли раскопки, ребята долго с вечера не могли уснуть, но утром поднимались без будильника, до петухов.
Когда пришли к дому Гусева, увидели большую толпу, состоящую из детей и старух. Гусев никого из них от дома не гнал, но и не подпускал к яме, волнуясь за свою драгоценную суданку. Раскопки продолжили, и не прошло десяти минут, как подняли наверх обгоревший планшет. Все кинулись смотреть его содержимое, но там были только лохмотья и кусок квитанции на деньги, посланные, наверное, жене или родителям, однако огонь съел ровно столько, чтобы нельзя было установить, кому и куда. Потом, осторожно выбирая землю, обнаружили сразу два парашюта, довольно целых и крепких, но опаленных огнем и пожелтевших от времени. Валентина Ивановна поняла, что вслед за парашютами надо ждать кабину, и не ошиблась: даже сверху увидели полуистлевшее кресло пилота и его останки.
Ващенко сразу скомандовала ребятам вылезать, они подчинились, тем более, что одному из них стало плохо. Шестиклассники тут же перестали двигаться, замерли и заговорили шепотом, а старухи запричитали, и так громко, что Валентина
Итак, стало ясно, что в огороде упал штурмовик Ил-2, «черная смерть», как называли машину фашисты, «горбатый», как звали наши летчики, — стало быть, кроме пилота, должен быть в Иле стрелок-радист, и его останки действительно обнаружились за бронеспинкой на третий день раскопок.
Пилота звали Алексеем Катушевым, стрелка Александром Егоровым, первому в момент гибели было двадцать лет, второму на три года больше, — разумеется, в ту пору никто из ребят этого еще не знал, но читателю надо сказать это сейчас, именно в эту секунду, чтобы он почувствовал и не утратил живой связи раскопок с их смыслом и содержанием. Читателю именно теперь надо сообщить, что это был один из лучших экипажей 686-го штурмового авиаполка Восьмой воздушной армии, потому что Саша Егоров был отличным воздушным стрелком, успевшим повоевать под Москвой, и его не зря называли в полку «закаленным», а Алеша Катушев был отважным и добрым человеком и замечательным летчиком, не погибни он так рано, быть бы ему воздушным асом.
Если суммировать мнения о Катушеве, высказанные его боевыми товарищами в переписке с ребятами из «РВС», портрет получится просто на загляденье: красивый и жизнерадостный парень «с непременно белым подворотничком», как написал один из ветеранов, а в другом письме было еще лучше сказано: «От Алеши всегда веяло чистотой и спокойствием». Он был отчаянно смелым, постоянно рвался в бой, летал лихо и обожал летать и никогда не терялся в сложных ситуациях. И еще очень важно: его не покидало чувство юмора. Вот так однажды Катушева подбили под Сталинградом, когда он был еще истребителем, и Алеша, не дотянув до аэродрома, пошел на вынужденную. За ним тут же последовал, страхуя, Анатолий Чубаров, который и рассказал потом эту историю ребятам. Анатолий шел за Катушевым до самой земли и вдруг увидел, что при посадке машина Алексея перевернулась и ушла в снежный сугроб. «Неужто конец?» — подумал Чубаров и, не мешкая, сел рядом с Катушевым. И вот, представьте, когда Чубаров подбежал к подбитому самолету и с трудом добрался до кабины, чтобы вытаскивать Алексея «живым или мертвым», он, как в кошмарном сне, вдруг увидел, что Алеша, сидя вниз головой, сосет из банки сгущенное молоко! «Ты что, братец, с ума сошел?!» — «Да он, гад, — ответил Алексей, — еще банку пробил, не пропадать же добру!»
Погиб экипаж так. В Мариновке, в доме баптиста, находился немецкий штаб во главе с генералом — таковы были данные разведки. Группа штурмовиков вылетела 4 августа на задание, в том числе Катушев со своим стрелком, и они, пройдя на бреющем Мариновку, каким-то образом угадали дом баптиста. И пошли на разворот, чтобы начать атаку, хотя в воздух уже поднялись «мессеры» и стали бить зенитки. Первая атака ничего не дала, им помешал вражеский истребитель, которого Егорову все же удалось подцепить, и тот, дымя, ушел за горизонт. На втором заходе Алексей увидел слева еще один «мессершмитт», о чем доложил своим по радио, и тут же добавил, что с другой стороны его атакует второй, а Егоров почему-то замолчал и не стреляет. От первого «мессера» Алеша, сманеврировав, ушел, но второго не миновал, тот подошел почти вплотную со стороны Егорова, а Саша, наверное, уже был ранен или убит. И самолет загорелся, стал терять высоту, экипажи это видели, а помочь ничем не могли. Последнее, что крикнул Алеша по радио: «Ребята, я тяну!», но дотянул он, как теперь стало известно, только до огорода Гусева. Самого падения никто из наших не видел, и потому официальное донесение, пошедшее в штаб дивизии, заканчивалось словами: «Место посадки и судьба экипажа неизвестны», а родителям были отправлены не похоронки, а извещения о том, что их сыновья пропали без вести. Это была щадящая и благородная формула, кем-то и когда-то гениально придуманная, дающая солдату последний шанс, а тем, кто его ждал, пусть призрачную, но все же надежду, потому, что на войне чего не случается: пройдет время, и, чем черт не шутит, вдруг объявится такой «пропавший без вести» в родном полку, возьмет в руки баян, улыбнется двумя рядами белых зубов и скажет: «А нет ли у кого, ребята, сгущеночки? А не рано ли меня похоронили?»