Лица
Шрифт:
Итак, я знал только, что его звали Павлом и что он где-то что-то бурил вручную: «Один крутит бур, а я бью по нему молотком, с утра по пятьдесят ударов подряд, а к вечеру по одному». Он много, наверное, читал, и ему оставался ровно год до аттестата зрелости. Нынче очень многие поняли, что без образования в наш век и шагу не сделаешь. Именно поэтому он фанатически берег свою возможность учиться, почти забросив кино, вечеринки и даже танцы.
Я не знаю, где он жил раньше, каким был и о чем думал. Передо мной был человек с вполне сложившимися убеждениями. Главный принцип — ни во что не вмешиваться, «иначе тебе же намылят физиономию». Даже с пьяным он предпочитал не иметь дела, потому что «драться с ним глупо и ни к чему: надо просто присесть, а пьяный за собственным кулаком пробежит метров пять, а потом упадет».
Я слушал его, иногда задавал вопросы и чувствовал, что в его философии есть какая-то совершенно неприемлемая, но — правда.
Мышь за веником.
Сколько таких на земле? И почему им, таким, действительно легче живется, чем Алексею Побединскому, хотя они едят тот же хлеб и живут под теми же крышами? Они никого не трогают, их никто не трогает. Равнодушие всегда отлично уживалось с любыми порядками, при любом климате, на любом краю света. Он так и сказал мне известными стихами: «Сотри случайные черты, и жизнь покажется прекрасной…» Потом подумал и добавил: «Здесь климат тяжелый, здесь слишком тихо». Еще подумал, решил, вероятно, что я могу не так истолковать его слова, быть может, слишком обобщить их, и сказал: «Я имею в виду климат в прямом смысле этого слова. Вот прислушайтесь — птицы не поют! На все эти скалы всего двадцать ласточек. Разве это жизнь? Я имею в виду жизнь в смысле…»
На следующий день мы увиделись с Алексеем. Вот уже месяц как он возил первого секретаря райкома партии. Если угодно, его уход с автобазы можно считать отказом от борьбы, сдачей, падением. Правда, физически ему приходилось теперь не легче, а, пожалуй, труднее, чем раньше. Ему надо было подниматься с постели даже ночью, они мотались по району целыми неделями, не считаясь с выходными днями, и так же, как неугомонный секретарь, Алексей не знал ни сна, ни отдыха. Сказать, что работа ему нравилась, я не могу, хотя он жаловаться на нее не стал. Но когда мы заговорили о дороге, о быстроходных МАЗах и об асбесте, он повернул голову в сторону, посмотрел куда-то мимо меня, в какую-то бесконечную даль, в которой, как мне кажется, хранились его несбывшиеся мечты, его подбитая, но еще живая романтика.
Я познакомил их, Алексея и Павла. Они довольно долго говорили, внимательно наблюдая друг за другом, спорили, но часто и соглашались. Павел сказал, что еще мальчишкой, учась в школе, он нарисовал однажды стенгазету и с тех пор до восьмого класса носил ярмо художника. А в армии — Павел служил на флоте — он как-то «сдуру» подстриг товарища, и все четыре года к нему приставали: подстриги! «Теперь я ученый, — сказал Павел, — все таланты — при мне». — «Это точно, — сказал Алексей. — Погоняют всегда ту лошадь, которая тянет». Потом, когда речь зашла о деревне Кубайке, о трудной жизни строителей, об учебе, о сушилках и о клопах, Павел, смеясь, сказал: «Уверен, во МХАТе в каждом кресле есть по клопу». — «Да брось ты!..» — сказал Алексей. Он настораживался все больше и больше и к концу разговора весь сжался, напружинился, точно приготовился к прыжку и готов был взорваться, но все же не взрывался, и, мне кажется, я понял почему: он смотрел на Павла с таким выражением на лице, с каким человек после долгого
Когда Павел ушел, я напомнил Алексею одну строчку из его письма. «Мне кажется, — написал он, — что я здесь не нужен». — «А как ты думаешь сейчас?» Алексей надолго задумался, а я терпеливо ждал, потому что для ответа на мой вопрос ему пришлось заглянуть в самого себя.
1966 г.
ПАХАРЬ
Как-то в редакцию газеты «Комсомольская правда» пришло короткое сообщение, приятно нас удивившее: «Десятки колхозов и совхозов Смоленской области выполнили план по зерну». Мы тут же позвонили в Министерство сельского хозяйства и спросили, не микроклимат ли на Смоленщине, но нам ответили: «Да нет, погода как у всех».
Чудес на свете не бывает. Для того чтобы лишний раз убедиться в этом, мне предложили выехать в командировку. Через несколько дней я оказался в колхозе имени Ленина. Его председателя С. И. Бизунова застал чисто выбритым, уравновешенным, без признаков суеты. Мы сели в правлении колхоза и проговорили четыре часа подряд. Нас ни разу никто не прервал, а телефон на столе, которому не прикажешь, бездействовал. Было двенадцать часов дня. Я осторожно сказал: «Страда, вероятно, идет у вас к концу?» — «Зачем, работы хватает, — ответил Бизунов и добавил: — Не страда, а сплошное страдание». Я мельком глянул на его спокойное лицо, и мы отправились смотреть главное картофельное поле, где в этот момент решалась, так выразился Бизунов, судьба урожая. По дороге наш «газик» обогнал одиноко ползущий трактор, а на главном поле мы увидели три комбайна, плывущих в сопровождении горстки людей, и еще два — вдали, на горизонте. Это была типичная картина мирного сельского труда, которую так обожают художники и которая способна вызвать у зрителей блаженное ощущение покоя.
Но именно этот покой, родившийся в моей душе, и заставил меня заволноваться. В самом деле, из номера в номер газеты печатали материалы о битве за хлеб, рассказывали о людях, героически борющихся за каждый колос, а тут — идиллическая картина: не странно ли, читатель?
Что-то «не так» было в колхозе Ленина, хотя — предупреждаю вас заранее — не ждите разоблачений. Колхоз действительно выполнил план, собрав приличный урожай. С помощью какого колдовства ему удалось это сделать, гадать нет смысла. Обратимся к основным компонентам трудного 1972 года, реально отразившимся на результате, и все станет на свои места.
ПОГОДА
Уже стало привычным с нее начинать, — ну что ж, отдадим эту дань и мы. Обычно Смоленщина страдала от избытка влаги. В конце лета и в начале осени область «подмачивало», как скромно здесь говорят, имея в виду ливневые дожди и непролазную грязь. Но к этому привыкли, научились подлаживаться, лишь отмечали свои пики и спады: дед Каширин, например, помнил самую гнилую осень 1933 года, когда прямо посередине деревни лошадь «по пузо топла».
Нынче все было наоборот: слишком поздняя весна, такая поздняя, что в июне по ночам случалось и до минус десяти. А потом начались дожди, сопровождаемые сильными ветрами, а еще потом новая беда — засуха: температура на почве достигла пятидесяти градусов. Чем дело кончилось? Мало того что погибли озимые, которые просто пришлось запахать, — период созревания хлебов сократился почти вдвое, влаги в почве не хватало, зерно не успело набрать силу, было щуплым, и все виды на урожай погорели синим пламенем.
«В тех условиях, в каких мы оказались, — заметил в разговоре со мной один местный товарищ, — даже такие руководители, как Бизунов и Васильев, не боги». Бизунова с Васильевым он назвал потому, что оба они — Герои Социалистического Труда, однако им тоже, как и всем остальным, было сначала холодно, потом мокро, а потом жарко. Словом, трудно, как никогда. Но вот удивительные цифры: четыре хозяйства области (по предварительным данным) собрали по 7 центнеров зерна с гектара, сорок три хозяйства — по 10, пятьдесят девять хозяйств — по 13, тридцать одно хозяйство — по 16, а Бизунов все же взял по 18,3. Что же касается колхоза «Красный доброволец», которым руководит Ф. С. Васильев, там и Бизунова перекрыли: 23 центнера на круг.