Лицей 2020. Четвертый выпуск
Шрифт:
Людское душегубство пожали, взялись за половое насилие, оказывается, перетрахано в поле тоже немало. Но Милу интересуют как бы самые вопиющие случаи. Вообще её облико морале со смертью только ухудшился. Жена показывает Славе, где было с кровью, с пропастью меж возрастов, чтоб орава – на одну или чтоб на одну – один, но с елдой как оглобля, чтоб, когда гроза, в елду аж молния била и в угольки обращала. Наконец, и насилие исчерпывается в поле ржи: Мила в кровавом платье ведёт экскурсии в жизнь природы, подсказывает Славе, где сожрали мышь, где сожрали кота, где сожрали собаку. А Славе только и видно, что колосья
В поле за посёлком Красная Звезда на правом берегу Невы как будто ничего важнее смерти и не происходило.
Слава заливает получившуюся муку водой, ставит закваску. Кислятина от этой пузырящейся жижицы в пластиковом контейнере орёт на всю квартиру. Слава её подкармливает. “Какое место в вашей жизни занимает хлеб?” – спрашивала газета у мастера-пекаря на открытии сетевой пекарни. “Все места, какие есть”, – говорил Слава.
Солнце отплясало семь раз, а он ещё ржи намолотил.
Система СИ в квартиру Славы и Милы не суётся: метров нет, есть неровные шаги в тактах “Леди в красном”; Цельсий бежал из комнаты, температура измеряется по градусам безумия, а секунды? что – секунды? время – это муки, звуки хлебной готовки. Ибо если глиняную ступу раковиной к уху приложить, кажется, что они там все орут, зашибанные жизнью, – звери, люди. По тебе не только колокол звонит, ты ешь хлеб, в котором вся земля, а вся земля – это и потроха, и кости, и кровушка, и дождик, а в нём морская влага, сточная клоака, слёзы, морозы, и гильзы, и альдегиды со свинцом, и пакет из гипермаркета; кто-то стихи от души отделил, а ветер их по полю семенами раскатал, а кто-то харкал в землю, ненавидел в землю…
Слава всех выслушивает.
Слава всех замешивает.
Затем в уши ему стучится родное сердце с голодухи и бессонницы. Никотином сыт не будешь, хлебопёк. Чтобы оплатить счета за коммуналку, купить пожрать, он продаёт соседу магнитолу, последние стулья, платяной шкаф. Как это вышло? Вроде сосед сам предложил, когда Слава в подъезде в обморок брякнулся. Был детина – стал пугало. Сосед почему-то и расплатился больше, чем уговорено. Маман Милы как-то позвонила, но Слава забыл, о чём толковали. Что-то про варенье, про приезжай, что-то про хлеб и его золотые руки. Работу ему, что ли, подыскивала?..
О чём живые говорят – не особо интересно. Живые – всё про здешнее, про себя, а те, что в муке крупицами рассеяны, – они больше про солнце. У них уже отболело, им только солнца не хватает, похуже, чем питерцам. Хлебушек – это солнечный каравай, отражение звезды во ржи, божья плоть, тут священник мог бы символизма наплести, Христом да рублём, аминь.
Слава месит тесто, добавляет закваску, месит, опаре надо отдохнуть, ставит на плите кастрюлю с водой кипятиться, чтобы нужная влажность была на кухне, смотрит на психрометр, не понимает цифры, ждёт, ждёт, светило отскакивает от нагрудного крестика и стучится в веки.
Слава отлипает локтями от скатерти. Рассвет. То есть жена не приходила, как же так?
А вот так: опара расстоялась, пора обминать.
Тесто не рвётся, податливое как суфле, почти прозрачное, мука набивается в порезы на пальцах, заметает снегом линии жизни. Слава чертит крест на заготовке. Кладёт её на подовый камень, а тот – в разогретую печь. И вздыхает с намёком на облегчение: за стеклом не слышно, как
Мила в другую ночь является, когда партия выпеклась.
Пойдём покажу, где первый живёт.
И показала.
Слава не спешит включать свет. Чуткий нос слышит в гараже: сырость погреба, пятно солярки у входа, разлитое моторное масло, поленья на печке, банный веник, дешёвый тулуп, но ярче всего прёт дерьмо.
Подходит к пленнику, что прихвачен тросами в восьми точках.
Вглядывается в одутловатое лицо, щупает мягкий живот, покатые плечи. Заготовочка так себе. Мужик стонет. Кляп. На плече, кисти, бедре – по надрезу. Три широкие ножевые раны, кровь запеклась – так Слава видит насечки, снимающие напряжение в тесте. Без них не выйдет ни батон, ни багет. Внутренние силы опары, если не дать им выхода, деформируют будущее изделие.
Пекарь всем весом, испытывая прочность, наваливается на спинку кресла. Нет, Георгию Дваладзе не удалось его расшатать. В первые дни дэпээсник пытался. В сиденье была проверчена дыра, и штаны Георгию Слава тоже распорол, чтобы выходило, а ведро поставил под кресло. Пекарь выплёскивает его наружу, возвращается, закрывает гараж.
– За маму, за папу.
– Пошёл ты, блядь…
Георгий выплёвывает слюнявую краюху. Жилы на лбу вспухли, как бы удар не хватил.
– Сука, я тебя найду, я тебя…
Слава снова пихает ему в рот.
– Не надо искать, я же здесь. Кушай.
– А-а-а-а!!! Сука-а-а-а! Мы-а-а…
Захлёбывается. Лишь раскроет рот – хлеб тут как тут. Плотный, душистый, ноздреватый, корка цвета киновари масляно блестит, соты на срезе источают тот самый аромат – прям как из русской литературы.
– Матушка рожь кормит всех сплошь. Ну вкусно же?
– Ммм… муа-а-а…
Левой рукой Слава упирается в макушку, правой за нижнюю челюсть и такт за тактом помогает жевать: и раз, и два, и три, джаст ю энд ми, и раз, и два, и три, из дэнсин вив ми.
– Глотай-глотай. Сейчас воды дам.
– Знаешь, как за ментов мстят?! На кишках вешают! Крюком через жопу!
– Расскажи мне про месть.
– До суда не доживёшь… Я пропустил смену, мои уже ищут…
– Пей давай.
Стискивает зубы, ни в какую. Не беда. Туже стянуть трос на лбу, зафиксировать голову. Слава берёт пластиковую воронку, кулаком вбивает в рот, губы рвутся. Георгий пытается срыгнуть воду вместе с хлебной крошкой. Чисто младенец, сразу захлёбывается. Воды-то канистра.
– Мужик, ты меня знаешь? Зачем ты? Ты чего хочешь?
– Накормить тебя хочу.
Мент сопротивляется. Слава кормит.
На второй день ослабить тросы, и Георгий повалится с кресла.
Он разменял четвёртый десяток, среднего телосложения, сутки просидел, не двигая членами, и основательно затёк. Но через пару секунд он уже кидается на Славу. Только с колен встать не может, руки сведены за спиной.
Георгий дёргается, изо всех сил старается укусить. Не укусить, так лягнуть. Не лягнуть, так упасть на дверь: вдруг открыта. А там люди или – ещё лучше – его бригада.