Лицей 2020. Четвертый выпуск

Какурина Екатерина

И охранник, держась за сердце, с натугой распахнёт ворота, оскалится рабочей улыбкой: пошли вон отсюда!..

Билось увеличивающееся сердце в увеличивающейся груди, билась в стены целомудренной спальни, грохотала на всю колпинскую хрущёвку тахта модели “Боровичи Дрим”. Слева по клетке смиренно слушали, не жаловались старики, ветераны труда. Справа – библиотекарша с отцом-паралитиком. И даже гугнивая молодёжь сверху – и та вдруг притихла, когда страшный плут из летнего чада пытался познать Светлану.

– Откуда ты? – шептала она.

Я – полигонный мутант Красного

Бора, – говорил белый, она его раздевала, а он всё равно оказывался в бесстыжем костюме белее простыни, – я выполз рептильей из токсичного котлована. Я – химические отходы ваши. Яд высшего класса, но тебе я нипочём, русская женщина, и этого я никогда не пойму.

– Как зовут тебя? – извивалась она.

Я – главный конструктор Ижорского завода, я делаю броню. Я делаю танки, миноносцы, я делаю турбины, трубы и пилоны! – но я никогда не сотворю тебя, русская женщина. Утеряны мои чертежи, в чужой секретке твой проект.

– Что ты делаешь… – сгорала она.

Я отбился от свиты, я хочу играть, я солнечный зайчик, и зеркала сегодня повёрнуты друг к другу…

Плохая ночь.

Никто – и всеведущий дух над всем Петербургом подтвердит из неведомой выси – никто в Колпино в ту ночь не любил друг друга. Лежали не шелохнувшись постылые парочки. Даже новобрачные и молодожёны. Даже те неутомимые пахари, что делят ложе с самыми роскошными, солоноватыми, взбитыми пашнями, каждый изгиб которых клеймит тягой к извечному долгу, – никто не совершил близости.

Ослепительный чёрт эти простые движения забрал, чтоб увеличить, вбить в Светлану…

Почему ты бездействовал, всеведущий дух?

Кто тебя отвлёк, обманул, и отчего тёмная твоя фигура в чёрном небе похожа на последнего царя?

Звёзды сошлись в створ – око, прицел, мушка, – и космический луч понёсся в этот раскалённый шарик тверди пикой холода. Немало задержавшись в пути, луч раздвинул края атмосферы, подождал, пока земля подвернётся тем боком, где Финский залив, и взял чуть восточнее, под Неву, хлынул во двор Вокзальной улицы, дом 16.

Качели покрыла изморозь. Бездомный Егорыч, матеря причуды погоды, очнулся под садовой яблоней и убрался в котельную.

Но поздно было морозить и править: хохотун оставил ожоги на теле Светланы и ожоги внутри. Белый свет продолжал струиться до утра – внутрь и наружу, переполнял, подбирался к сердцу, и Светлана нет-нет да хихикала во сне.

Его найдут.

Луч наведён. Кара неизбежна.

Дух-хранитель Петербурга, восстав из холода, самолично запряжёт карету. Правя в козлах, настигнет беглеца в неверном свете фонарей, и тот свернёт хохот в точку, поднимет вой в сузившейся гортани до регистра метельной фистулы, он уже визжит! он пойман! Демон, бежавший и вновь уносимый в снежную зиму. Беглеца скуют льдом, поддадут инея в глотку, еловая смола закупорит очи, а в насмешку над огнём веселья, не находящим выхода, над белой шляпой бесшумно полыхнёт северное сияние. Русская тайга не смеётся.

Колпинцам приснится ледяной оскал и почему-то запах солярки.

Кто ты, дух-хранитель?

Я – холод, я – туман, я – скука, я – северная широта, наряженная

в камзол и треуголку царя. Четырежды “я” – колёса местного порядка. Да настанет зима!

Проснись, Светлана!..

Но она, сонная, опять подхихикнет высочайшей директиве. Поздно, она уже несёт испорченный плод.

Светлана откроет глаза 1 мая – под праздничные песни из хрюкающего динамика на крыльце продовольственного. И песни утопит ливень. Светлана откроет глаза, когда живот увеличится, распухшие ноги не влезут в те самые туфли. Той самой жарой схватит родильная горячка. Новорождённый в паузах между грозовыми раскатами – и она готова поклясться, что так быть не должно, – младенец, которому пара минут, чадо и чудо, вдруг захохочет.

И опять настанет лето.

Чёт

До пяти лет Костик был нормальным.

Только никогда не мёрз и не простужался, как все дети. И пушок у него на голове был как хлопок. Но не альбинос, нет. Светлана Костика лаской не баловала. Не жамкала, не подбрасывала, как это обычно делают с детьми, чтобы развеселить и рассмешить. Светлана с первого дня не хотела слышать этот хохот, а он умел только балакать по-детски, изредка хныкать и хохотать, как… отец.

Наваждение ушло; смертный стыд остался.

Бабуля с ребёнком была заботлива и осторожна. Люди при ней помалкивали. Она заметила, что от золота и серебра у младенца ожоги. Как не истерила потом Светлана, бабуля покрестить его не дала, не надо туда идти.

Потом, а это должно было случиться, дылда Абрамов, младший отпрыск косой Аньки, заорал на весь двор: это блядский сын в нашей песочнице!.. Вот тогда Светлана, взявшая больничный, лежащая одна на разбитой тахте, поняла, что это начинается. Заводилась жара. Дети и подростки скандировали вслед за Абрамовым. Тревога увеличивалась. Светлана поднималась с кровати, ей было двадцать шесть, но выглядела она уже на тридцать два, а манила и вовсе тех, кто сильно старше…

На улице хлопнуло.

Детвора завизжала. У какой-то недоросли джинсовый комбез забрызгало малиной. Или клубникой – Светлана не поняла.

– Вася лопнул, – сказала девочка с пустыми глазами.

– Сына? – повернулась Светлана к Костику.

Тот лепил куличи из грязи, в глазах дотлевали белые искры.

– Вася лопнул, – подтвердил сын.

– Тебя Абрамов ударил? – спросила мать, закипая.

– Не сильно, вот сюда, – Костик показал на затылок, – а за что – не знаю. А потом Вася стал урчать и клянчить молока… Тут я не выдержал.

После того как соседский кот взорвался и его глаза прилипли к подбородку дылды Абрамова, а кисть кошачья влетела шерстяным шмелём в форточку кухни его мамаши, прямо в кастрюлю борща, – почему-то после этого никто не говорил “блядский сын”. Сам Абрамов, если хотел влепить белобрысому по морде, отвлекался на какую-нибудь ерунду. То внезапно под ним ломался детсадовский забор, кто ж так приваривает трубы?! – и он падал в траву. Или переворачивалась скамья. Или его отвлекала какая-нибудь железка – мало ли добра во дворе отсвечивает?