Личное отношение

Рауэр Регина

От измученной жертвы, что враз светлеет ликом, я досадливо отмахиваюсь, ставлю точку напротив её фамилии и нового мученика, оглядев испуганно притихших личинок в белых халатах, к своему столу подзываю.

Пододвигаю к мнущейся жертве череп.

— Крыловидно-нёбную ямку покажите нам, Алексей Андреевич.

— Крылонёбную? — моя жертва переспрашивает жалобно.

Кидает затравленный взгляд на собратьев по разуму, и тяжёлый вздох я сдерживаю с большим трудом.

— Крылонёбную, — я соглашаюсь покорно, — но лучше крыловидно-нёбную.

Как говорил ещё мой преподаватель, учить надо полные названия, а не сокращения. Вот на экзамене спросят вас крыловидно-нёбную ямку, а вы, как всегда, скажете «крылонёбную» и от волнения пропустите буковку «н»…

— Угу, — Алексей Валерьевич мычит невразумительно.

Отвечает кое-как.

И, получив выстраданную тройку, отпускается с миром, а по кабинету разносится облегченный слаженный выдох, поскольку вместо пыток очередного страдальца я объявляю получасовой перерыв, что нужен больше мне, чем им.

Не они выслушивают третий раз за день корявый пересказ учебника с вольной трактовкой и опусканием «ненужных» деталей, что делается исключительно дрожащим голосом и с видом агнца, идущего на заклание.

Отдохнуть требуется мне.

Проветрить голову.

И сигарету, прислоняясь к холодной колонне крыльца, выкурить. Подслушать неожиданно разговор двух девиц, что ежась от порывов ветра, останавливаются рядом, смотрят в сторону ворот, около которых притормаживает уже знакомый суперкар.

— Штерн теперь совсем ножками не ходит? — первая вопрошает с издевкой.

Получает пропитанный завистью ответ:

— Куда ей…

— Рождаются всё же некоторые с золотыми ложками, — плохо скрытая зависть первой всё же выплескивается.

И, стряхивая пепел, удержаться не получается.

Я поворачиваю голову, смотрю на Дарью Владимировну, что своего, выбравшегося из машины, мажора по имени Лёня тормошит, подпрыгивает, активно жестикулирует, машет рукой идущему к ним Эльвину.

Кажется в слишком сером и холодном дне чужеродной и яркой.

Ходячим детским садом.

И моей головной болью на пару со своим закадычным другом Элем, поскольку ни одно занятие просидеть спокойно они не могут, занимаются ерундой, дурачатся, заставляя скрипеть зубами от злости и одновременно прятать улыбку.

Вспоминать себя и Стиву.

— Эль, Козлов ждать не будет, — задорный голос Дарьи Владимировны, успевшей распрощаться с мажором, разносится по всему двору.

Собирает внимание.

Она ж упирается руками в спину кривляющегося и сопротивляющегося Эльвина, пыхтит и к крыльцу его буксирует:

— Он опять заставит нас изображать ворсинки за опоздание. Присели — встали. Присели — всасывает, встали — не всасывает. Не хочу ворсинкой!

Юрия Павловича Козлова Штерн копирует театрально, пародирует его монотонный замогильный голос, которым он ещё нам зачитывал лекции по гистологии.

И засмеяться хочется.

Только медовые глаза уже натыкаются своим взглядом

на меня. Теряется на миг Дарья Владимировна, но моргает и снова опаляет окружающих улыбкой:

— Добрый день, Кирилл Александрович!

Эльвин ей вторит.

И я им киваю, отвечаю, а тяжёлые двери хлопают, выпускают Кулича, что при виде моей парочки недобро прищуривается, сверкают холодом рыбьи глаза.

— Какие знакомые всё лица, — он улыбается ядовито.

И развесёлый дуэт притихает.

Перестаёт кривляться.

Вспоминают явно свои воззвания в трупной, где Кулич в это время с обычным для него апломбом и пафосом вещал первому курсу всю важность анатомии и выбранной ими профессии заодно, а потому дружное «Ку-ку», заглянувших в комнату, Штерн и Бахитова в его речь не вписалось, уменьшило торжественность момента и Кулича почувствовать себя униженным и оскорбленным до глубины души заставило.

— Здравствуйте, Руслан Матвеевич, — парочка здоровается вялым хором.

Пытается проскользнуть мимо, но Кулич их тормозит и обернуться заставляет:

— Вадиму Вадимовичу объяснительную уже написали?

— Мы… — они переглядываются.

Становятся враз похожими на растерянных детей, и, глядя на самодовольство, что расцветает в улыбке Кулича, во мне закипает злость.

Ибо беззаботная парочка — моя головная боль и мои студенты. Издеваться и измываться над ними имею право только я. И отправить писать объяснительные за придурковатое поведение во время моей пары могу их тоже только я.

— Руслан Матвеевич, — я окликаю его негромко, откидываю щелчком пальцев окурок и сам к ним направляюсь, — мы же уже договорились, что со своими студентами я разберусь сам.

— Договорились, но что-то не заметно, чтобы вы с ними разобрались, Кирилл Александрович, — Кулич выговаривает визгливым громким тоном.

И на нас оглядываются.

Смотрят.

— У кого-то гистология должна начаться, — я перевожу взгляд на затихших студентов, и намёк они понимают сразу.

Исчезают.

Испаряются, пока Кулич прожигает ненавистью меня.

— Они вели себя непозволительным образом, — он цедит сквозь зубы, кривит побелевшие от гнева губы.

— И они уже ответили за это, — тихое бешенство я игнорирую, стряхиваю его руку с рукава моего пальто. — Мне пора идти. Всего хорошего, Руслан Матвеевич.

Вот только хорошего не получается.

Кулич догоняет меня на лестнице, останавливается в подножии и, задирая голову, выговаривает, глумливо и скабрезно:

— Создается ощущение, Кирилл Александрович, что у вас к некоторым студентам — или лучше сказать студенткам? — личное отношение…

Жирный намек.

Пошлый.

И можно только порадоваться, что кроме нас никого нет. Никто не слышит и не видит, как я спускаюсь, останавливаюсь в шаге от Руслана Матвеевича и руки в карманы ещё не снятого пальто, дабы не съездить по ухмыляющейся роже, прячу.