Личные воспоминания о Жанне д'Арк сьера Луи де Конта, её пажа и секретаря

Твен Марк

По мнению судей, это своеволие пахло гордыней. А гордыня может повлечь за собой кощунственную жажду почестей, не подобающих смертным.

– Верно ли, что Голоса называли тебя дщерью Господа?

Жанна ответила просто и доверчиво:

– Да, до взятия Орлеана и позже они не раз называли меня дщерью божьей.

Стали отыскивать еще доказательства ее гордости и тщеславия.

– Какой конь был под тобой, когда ты была взята в плен? Кто подарил его тебе?

– Король.

– Ты принимала от

короля и другие драгоценные дары?

– У меня были кони и оружие - и деньги, чтобы платить жалованье моей свите.

– А казна у тебя была?

– Да, десять - двенадцать тысяч крон.
– Она наивно добавила: - Это не так уж много для ведения войны.

– Эти деньги до сих пор у тебя?

– Нет. Это ведь королевские деньги. Они отданы на сохранение моим братьям.

– Что за оружие ты пожертвовала на алтарь в Сен-Дени?

– Мои серебряные доспехи и меч.

– Ты оставила их там, чтобы на них молились?

– Нет. Это было приношением по обету. У солдат есть такой обычай, когда они ранены. А я была ранена под Парижем.

Ничто не трогало эти каменные сердца, не волновало эти тупые умы даже трогательная картина, нарисованная ею в немногих словах: раненая девушка-воин вешает свои миниатюрные доспехи рядом с суровыми стальными кольчугами прославленных защитников Франции. Нет, они ее не видели, раз из нее нельзя было ничего извлечь на пагубу невинному созданию.

– Кто кому больше помогал: ты - знамени, или знамя - тебе?

– Дело не во мне и не в знамени. Победы даровал господь.

– Но все же на что ты больше полагалась -- на себя или на знамя?

– Ни на то, ни на другое. Я уповала только на Бога.

– Верно ли, что во время коронации твоим знаменем осенили короля?

– Нет, неверно.

– Почему именно твое знамя внесли тогда в Реймский собор, а не знамена других полководцев?

Тут она кротко произнесла трогательные слова, которые будут жить, пока живет человеческая речь, и повторяться на всех языках, и волновать все благородные сердца до скончания веков:

– Оно вынесло тяжесть - оно и заслужило почет

[Эти ее слова переводились много раз, но это никому вполне не удалось. В оригинале они обладают прелестью, которая не поддается переводу. Эта прелесть неуловима, как аромат; при переводе она пропадает. Вот что она сказала:

"II аvаit ёtё а lа рeinе, с'ёtаit Ьiеn гаisоn qu'i1 fut а l'hоnnеuг".

Монсеньёр Рикар, почетный викарий архиепископа Экса отлично сказал о них (см. "Jeanne d'Arс la Venerable", стр. 197):

"...бессмертный ответ, который навеки сохранится в числе прославленных изречений, - ибо это крик души христианки и дочери Франции, смертельно оскорбленной в своей вере и своей любви к отечеству". (Прим. переводчика.)]

Как просто и как прекрасно! Как это посрамляет изощренное красноречие ораторов!

Красноречие было у Жанны прирожденным даром, оно давалось ей без усилий и без подготовки. Слова ее так же благородны как ее дела, как весь ее облик. Они рождались в великом сердце и чеканились великим умом.

Глава XII. У Жанны отнимают ее главный козырь

Следующим делом тайного судилища святейших убийц была такая подлость, что я до сих пор, на склоне лет, не могу рассказывать о ней хладнокровно.

Еще ребенком, с тех самых пор как в Домреми она впервые услышала Голоса, Жанна торжественно посвятила себя Богу, отдав ему на служение свою чистую душу и непорочное тело. Вспомним, что родители, желая помешать ей уйти на войну, повлекли ее на суд в Туль, чтобы принудить к браку, - на который она никогда не давала согласия, - с бедным славным хвастуном, нашим незабвенным товарищем, Знаменосцем, который пал смертью храбрых и покоится с праведными вот уже шестьдесят лет, - мир праху его! Вспомним. как шестнадцатилетняя Жанна сама вела свое дело в этом почтенном суде и не оставила клочка от притязаний бедного Паладина и как изумленный старик судья назвал ее "диковинное дитя".

Вы, конечно, помните это. Представьте же себе, что я почувствовал, когда гнусные попы, с которыми Жанна на протяжении трех лет четыре раза выдерживала неравную битву, вывернули все это наизнанку и представили дело так, будто Жанна потащила Паладина в суд за нарушение брачного обещания и требовала, чтобы он его сдержал.

Поистине, эти люди были готовы на любую низость в своем стремлении затравить беззащитную девушку. Они хотели доказать, что Жанна тогда позабыла данный ею обет безбрачия и намеревалась нарушить его.

Жанна рассказала, как было дело в действительности, но под конец вышла из себя и дала Кошону такую отповедь, что он наверняка еще помнит ее, где бы он сейчас ни был - жарится ли в пекле, где ему надлежит быть, или сумел обманом пробраться в другое место.

Остаток этого дня и часть следующего были посвящены старой теме мужской одежде. Гнусное занятие для почтенных людей! Ведь они отлично знали, что Жанна держалась за мужскую одежду больше всего потому, что в ее темнице безотлучно находились солдаты, и мужская одежда лучше защищала ее стыдливость, чем любая другая.

Судьям было известно, что Жанна намеревалась освободить пленного герцога Орлеанского, и им хотелось знать, как она думала это осуществить. Этот план, как все ее планы, был разумен, а рассказ о нем, как все ее речи, был прост и деловит.

– Я набрала бы достаточно английских пленных, чтобы обменять на него, а не то - пошла бы на Англию и освободила его силой.

Так она поступала всегда. Сперва пробовала добром, а если не удавалось, то решительным ударом, без проволочек. Потом она добавила со вздохом: