Личный демон. Книга 1
Шрифт:
Катерину бросило в жар. Осторожно, двумя пальцами она оттянула шейный платок (которого отродясь не носила). Так и есть. Двойная странгуляционная борозда с пятном от узла под ухом. Тебя повесили, Катенька. На рее или на виселице, по приговору суда или по приказу капитана, твое тело плясало в петле, а захваченная зрелищем толпа наблюдала твои предсмертные судороги.
— Этого не может быть. — Катин голос прозвучал хрипло, задушенно. Точно тело упорно напоминало сознанию о прошлых, неведомых жизнях.
— Но это было! — рявкнула Наама из полутьмы. Глаза демона горели от возбуждения. — Это было! Ты была свободна и шла куда хотела, брала что хотела — и платила
— Наама! — произнесла Апрель. И тоже не своим голосом.
Этот новый голос казался чересчур велик для хрупкого тела женщины в платье из струящейся бахромы. Так могла разговаривать многометровая статуя паросского мрамора, веками равнодушно глядевшая в стену храма и ожившая при виде святотатца.
— Наама, — прогрохотала богиня безумия, тщетно стараясь смягчить тембр, — зачем ты ругаешь свое тело? Что нового ты узрела в человеческой попытке забыть и забыться?
— Мне они надоели! — прошипела кошка, опасливо втягивая голову в плечи и все же строптиво хлеща хвостом. — Из тела в тело — одна и та же история. Я стара и раздражительна, Лисси. Кому, как не тебе, знать это!
— Не обращайте внимания на юную торопыгу, притворяющуюся старухой, — обратилась Лисси к Катерине. — Вот нахалка — называет себя старой в моем присутствии! Она знает, что я никогда не сержусь, и пользуется моей добротой.
— Как же, воспользуешься тем, чего нет, — пробурчала Наама, прижимаясь боком к катиной ноге. — Ее божественность любит поиграть в демократку…
— Ее божественность? — переспросила Катерина, увлекая кошку подальше от безмятежно улыбающейся Апрель. — Она здесь главная, не Таточка?
— Не называй ее Таточкой, — чуть слышно мяукнула Наама. — Ее имя — Теанна, Свободный Дух. Она хоть и считается помощницей Лисси, но кто там кому помощница, сам Тайгерм не разберет.
— А он тоже здесь, твой толстый приятель? — обрадовалась Катя.
— О да, мы оба здесь и мы оба довольно толстые! — раздался веселый голос откуда-то с потолка.
Кошка остановилась и совершенно по-человечески закрыла морду лапой. Катерина почувствовала, что влипла покруче Кэт, Шлюхи с Нью-Провиденса.
Голос, разумеется, прозвучал не с потолка, он летел из дальнего конца коридора, вьющегося, словно ущелье, между титанических шкафов, забитых книгами. Тома в потрепанных переплетах прилегали друг к другу плотно, будто плиты бурого сланца в добротно построенной стене. Катя шла по коридору вслед за Наамой, как по подземному ходу, лишь факела в руке недоставало. И наконец оказалась там, откуда доносился голос — густой и теплый, точно… точно остывающий холодец. Более элегантного сравнения отчего-то в голову не приходило. Катерина, нисколько не напуганная, твердым шагом пересекла комнату, совсем пустую — если не считать огромной высокой тахты, укрытой покрывалом из чернобурки. Примерно полминуты Катя завороженно разглядывала воплощение роскоши — плед, из которого любая нормальная женщина предпочла бы сшить пару-тройку дорогих шуб, обеспечив себя теплой одеждой до конца жизни. И тут верхняя половина тахты медленно, с явным усилием поползла вверх.
На минуту Кате померещилось: мягкая мебель ожила и вздумала переменить позу. Покрывало меховым оползнем скатывалось с плеч огромного мужчины, толстого настолько, что тело его в лежачем положении равномерно растекалось по поверхности тахты, словно наполненный водой воздушный шар. Когда толстяк уселся, опираясь спиной на подушки, и тело, и даже лицо его приобрели грушевидные очертания — складки жира,
Словно в ответ на эту мысль мужчина улыбнулся Катерине, ласково сощурив глаза, неожиданно грациозным движением поднял руку толщиной с кабанью ляжку и поманил Катю пальцем. На каждом пальце поднятой руки, включая большой, красовалось по перстню и самый маленький камень в самом скромном из перстней был крупнее грецкого ореха. Камни взрывались искрами, будто карманный фейерверк, гипнотизировали, притягивали.
— Не подходи… — на краю гаснущего сознания пискнула Наама. Катерина, слушая, но не слыша, сделала несколько шагов и, повинуясь движению руки, похлопавшей по покрывалу, присела на тахту.
— Умная девочка, — заурчал голос, похожий на мурлыканье сотен, тысяч Тайгермов, на далекий рев водопада, на гул весенних гроз за горизонтом, — умная, хоть и робкая. В землю, говоришь? В нее, в нее. В грязь, в чернозем, в глину… и даже в песок. Ты не представляешь, сколько соков нужно земле, чтобы ожить. Так что на Бельтейн я всегда немного набираю — про запас. Раздобреваю и добрею. А к Самайну становлюсь худым и злобным, бу! — Толстяк, скрючив пухлые пальцы и выпучив глаза, показал, сколь ужасным он становится к Самайну.
Катя расхохоталась детским захлебывающимся смехом. От незнакомца исходило ощущение игристого, бездумного счастья, во всех проявлениях, от блаженной лени наркомана до кровавого веселья берсерка — непонятно, как все они уместились в тесной человечьей душе. Катерину буквально распирало от чувств, которых она никогда не испытывала — ни шлепая в детстве по лужам, ни целуясь с Игорем под школьной лестницей, ни прижимаясь щекой к макушке новорожденного Витьки… Не было в катином словарном запасе определения тому, что исходило от толстого бога, чем он обнимал ее и удерживал, точно бабочку, замлевшую под лаской солнечного луча.
В ответ на подаренное счастье хотелось не «спасибо» сказать, а сделать нечто особенное, капитальное. Например, принести себя в жертву. Если бы Кате сказали, что ее кровь пригодится божеству для ножных ванн, она бы с радостью вскрыла себе вены.
Видимо, катин демон знал, как действует на человеческую психику аура бога плодородия. И пытался остановить свою хозяйку, не ведая, выдержит ли ее разум напор весеннего буйства, припасенного богами для Бельтейна.
От смертельных глупостей Катю спасла Апрель. То есть не сама Апрель, а исходящее от нее безумие, тонким ядом отравляющее умы. Будь Катерина в своем уме, стала бы она воровать в магазинах? Да никогда в жизни. Мысль о позоре, которым неминуемо закончится приступ клептомании, сковала бы Катю не хуже кандалов. Однако с благословения Апрель, разжигающей искру безумия в настоящий пожар, Катерина, для которой вранье по мелочам было пределом дозволенного, решилась на кражу.
Краденый-то коньяк и уберег катин рассудок. Пока Катерина сотрясалось от хохота, рука ее, словно бы отдельно от тела, заползла за голенище и достала оттуда… нет, не магазинный «сабонис» пятизвездочного (ужасно мешавший при ходьбе, хотя доставать его из сапога при Апрель было стыдно), а старинную металлическую флягу, изрядно помятую, со стертым клеймом, зато с крепкой, надежной пробкой. Пробка вышла из горлышка с таким душевным звуком, что катино тело, теряющее связь с реальностью, на секунду замерло, прислушиваясь. Секундным промедлением воспользовалась рука Катерины, направляемая вовсе не своей законной владелицей — воспользовалась и опрокинула Кате в глотку целый поток жидкости, темной, точно патока, и горькой, точно хина.