Лицо порока
Шрифт:
…А утром дома разразился скандал. На этот раз разбушевалась жена.
— У меня нет никакой личной жизни! Я не живу, а существую! — сыпала она упреки мне в лицо. — Ты то пьян, то неизвестно где шляешься! Скажи, что я вижу с тобой, кроме кухни и половой тряпки? Ничего! Ничегошеньки!
Я молча хлебал кофе. Присмиревшие дети, разбуженные воплями Ани, перешептывались в гостиной. А жена все донимала:
— Ты хоть спросил, как сын учится? Ты поинтересовался, как дела у дочери? Весь дом — стирка, уборка, стряпня —
Накричавшись вдоволь, Аня побежала на свой базар. Дети прилегли и, кажется, опять уснули. А я принялся готовить завтрак.
Позже, проснувшись и умывшись, дочь приступила к уборке квартиры. Сын, как всегда по выходным, засел у компьютера поиграть. Потом мы позавтракали, и я отправился в квартиру на Новокузнецкой. Мне хотелось немного побыть одному.
Посидев перед экраном телевизора, выпив несколько рюмок водки и пару чашек кофе, я вспомнил, что жизнь продолжается…
В десять утра позвонил в больницу. Мне сказали, что Маше стало немного лучше. Утром она попросила покушать, и ее напоили бульоном. Теперь спит.
К Насте звонить не стал. Решил поехать.
Вопреки ожиданиям, она оказалась дома и открыла почти сразу, как только я нажал на кнопку звонка.
— Можно войти? — спросил я, внутренне готовясь к долгому разговору. Настя молча посторонилась, пропуская меня в квартиру.
Разувшись в прихожей и уже сделав шаг в сторону кухни, я в нерешительности остановился: а может, лучше в гостиную? Там обстановка более располагающая к беседе. Но Настя, шлепая тапочками, пошла на кухню. Я последовал за ней.
— Цветы чуть не погибли, — не глядя на меня, обронила она. В голосе укора не было.
— Признаться, я редко их поливал, — сознался я, присаживаясь по привычке у стола.
Настя села напротив. Ненакрашенное ее лицо казалось бледным и уставшим.
— Почему ты так рано приехала? — я боялся взглянуть ей в глаза.
— Захотелось домой, — ответила она равнодушно.
— А где была все эти дни? Я нигде не смог тебя найти…
— Решала свои проблемы! — Настя скользнула по мне безразличным взглядом. Я почувствовал, как у меня от него по спине пробежали мураши.
В кухне повисла напряженная тишина.
Я поднялся со стула, прошелся туда-сюда по кухне: три шага к мойке, три шага обратно к столу.
— Может, хочешь выпить? — спросила Настя с неприкрытым сарказмом. — Там, в холодильнике осталось полбутылки коньяка. Того, что ты со своей подружкой не допил.
— Наливай! — мотнул я головой, чувствуя, что разговор будем трудным.
— Достань из холодильника, да и налей!
Я так и сделал. Достал бутылку, выдернул зубами пробку и выплеснул содержимое в чашку. Залпом выпил. Порция коньяка немного взбодрила. На душе потеплело, появился оптимизм.
— Нелепо получилось… — начал я, вздохнув. — Понимаешь…Сейчас все расскажу…
— Не нужно! Уволь! — резко оборвала меня Настя и хлопнула ладонью по столу.
— Так
— Не нужно! — повторила она, делая упор на каждом слоге.
Я опустился на стул и уставился в окно. Настя молча смотрела куда-то поверх моей головы. Посидев так с минуту, встала и подошла к подоконнику, где стояли два горшка — с геранью и ночной фиалкой.
— Да, — протянула Настя, — чуть не загнулись мои цветочки…
Подхватившись, я приблизился к ней и встал за спиной.
— Настя, я виноват! Я очень…
Она повернулась и, прикрыв ладонью мне рот, лукаво погрозила пальцем:
— Я же сказала тебе русским языком: не надо! Не надо оправдываться. Понятно? Не-на-до!
Настя обошла меня и, подхватив чайник с плиты, наполнила его водой.
— Пожалуйста, выслушай! — взмолился я.
Она, не поворачиваясь, покачала, головой.
— Ну, Настенька, я прошу…
— Хватит! — строго бросила она через плечо.
— Ради нашего ребенка!
Настя медленно, очень медленно повернулась ко мне. Лицо ее переменилось, в один миг оно посерело и осунулось. Глаза заволокла пелена смертной тоски. Я испуганно отшатнулся.
— Ребенка? Какого ребенка? Нету его! — она хлопнула себя по животу и, дико хохотнув, развела руками. — Был и нету! Ясно тебе? Нету!
Настя была близка к истерике.
— Нету?! — у меня пересохло во рту. Я ощутил, как горячая волна неожиданного горя захлестнула мою грудь. Перед глазами замельтешили золотые мотыльки. — Значит, ты… сделала аборт?
— Да, сделала! — истошно заорала Настя. — А что, я должна была рожать от такого, как ты?!
— О Господи! — выдохнул я и, придерживаясь за стену, побрел в прихожую. Начал натягивать сапоги.
— Ключи от квартиры оставь! — яростно рявкнула Настя. — Оставь ключи! И никогда, слышишь, никогда не попадайся мне на глаза! Я тебя ненавижу! Ненавижу! — ее крик превратился в протяжный вой.
Я выскочил на улицу и, не разбирая дороги, помчался на остановку общественного транспорта.
Весь остаток субботы и все воскресенье я пролежал пластом дома на диване, не обращая внимания ни на телефонные звонки, ни на укоры жены, перешедшие в жалобные причитания, ни на робкие просьбы детей, что-нибудь съесть.
А утром, обессиленный и опустошенный, я узнал, что умерла Маша. Мне кто-то сообщил об этом в редакции.
Я смутно помню день перед похоронами. И сами похороны… В памяти застряли только два эпизода.
…Полдень. На улице у подъезда пятиэтажки толпятся люди. У стены дома — венки, их много. Поодаль — оборудованный под катафалк желтый «ПАЗ». Рядом с ним — еще один автобус. Он повезет провожающих покойную на новое — Матвеевское кладбище.
Мужики выносят из дома черный гроб. Ставят на табуретки. Отходят, чтобы дать родным попрощаться с умершей. Жалобно скулят трубы. Я у гроба, сжимаю холодные руки Маши. Рядом — отец и мать. Их лица белее савана.