Лицом к лицу
Шрифт:
Макар подходит к члену Военного совета, получает из его рук орден, хочет что-то сказать, но, должно быть, радость в груди так клокочет, что, смущенный и счастливый, Макар молчит. А мне почему-то приходит на память мой первый бой. На долю Бабикова выпало куда более серьезное испытание.
– Старшина второй статьи Барышев Павел Сергеевич!
Может быть, Барышев скажет речь? Он за словом в карман не полезет. Барышев долго держит в руках орден Красного Знамени, чего-то ждет, потом решительно повертывается к контр-адмиралу и произносит:
–
Ордена получают Баринов, Каштанов, Курносенко. Меня вызывают последним. Дубровский провожает меня к столу многозначительным взглядом. Да и сам контр-адмирал, пожимая руку, тихо говорит:
– Скажи, Леонов, это сейчас нужно...
Смотрю на своих друзей-разведчиков, вижу среди них тех, с кем разделил горе и радость недавно минувших дней. Что им сказать?
– Мы выиграли тяжелый бой. Мы разгромили опорный пункт на Могильном и истребили много врагов. Нас сейчас поздравляют, как именинников. Но там, на Могильном, мы оставили своих товарищей. И были среди них храбрейшие в отряде.
Я называю Флоринского и Абрамова. Я хочу рассказать о Кашутине, моем лучшем друге, и о подвиге Михеева, и о Рыжечкине...
– Ведь вот как, товарищи, получается! Был среди нас разведчик по прозвищу Рыжик, маленький, с виду незаметный... И кто бы мог подумать, что окажется он таким стойким в неравной схватке с егерями? А Рыжечкин один прикрывал наш фланг и дрался, пока сердце билось. Пока руки сжимали автомат! Трупами многих своих егерей расплатился Гитлер за смерть Рыжечкина, за нашего маленького Рыжика... Мы похоронили его там, на Могильном, и продолжали сражаться.
Теперь можно рассказать о Михееве, а мне вдруг стало трудно, почти невозможно говорить. Но нельзя же на этом оборвать свое выступление! Я стараюсь думать о другом, а перед мысленным взором предстал Рыжечкин таким, каким мы увидели его в последнюю минуту его жизни. Он был очень спокоен, когда завещал нам сражаться до самой победы. Он, может, и просил умыться перед смертью только для того, чтобы мы поняли: там, на Могильном, ничего страшного в его гибели нет. "Вот я старший матрос разведчик Рыжечкин, свое дело сделал, выполнил, как мог, свой матросский долг. А вы, братцы, прощайте и воюйте до самой победы".
– Товарищи!
– голос мой окреп, я знал теперь, чем закончить речь. Вспомним, товарищи, слова из той песни, которую любил петь Ленин. Мы были еще детьми, кое-кого из нас и на свете еще не было, а Ленин уже произносил эти слова. И пусть сейчас они звучат для нас как наказ погибших друзей, как призыв нашей партии, нашей Родины: "Не плачьте над трупами павших борцов... Несите их знамя вперед!"
* * *
Отличительной особенностью каждого разведчика является его способность не теряться в любой обстановке. Но я, признаться, растерялся, когда контр-адмирал в тот же вечер, в присутствии старших офицеров разведки, сказал мне:
– Ходатайствуют о присвоении вам звания младшего лейтенанта. После ряда боев, а особенно после рейда на Могильный, я убежден, что
Смотрит на меня член Военного совета, смотрят офицеры разведки, готовые принять меня в свою семью. Сумею ли я оправдать такое доверие?
Есть у советского воина ответ, в котором заключен весь смысл его жизни. И я сказал то же, что час назад вырвалось из глубины души Павла Барышева:
– Служу Советскому Союзу!
"Сурте дьяволе"
Контр-адмирал Николаев сказал нам, офицерам разведки:
– Большому кораблю - большое плавание, бывалым разведчикам - дальние походы. И после небольшой паузы:
– Не так, чтоб очень дальние, но берег норвежского полуострова Варангер надо прощупать.
Дубровский получил назначение в другую часть, и я в новой должности замполита отряда знакомлюсь с молодыми разведчиками, недавно прибывшими в отряд.
Первым, помню, явился к нам электрик с базы, стройный сероглазый старшина второй статьи Павел Колосов. Павлу двадцать один год. Десятиклассное образование он получил в Ленинграде. Там, в трудные дни блокады, умер его отец. Под Ленинградом, на фронте, погибли брат и другие близкие родственники Павла, а больную мать соседи эвакуировали в Сибирь.
Я смотрю на молодого моряка и думаю о том, что, оставаясь электриком в базе, он сохранил бы больше шансов встретиться с матерью. Приходит на ум и другая мысль: была семья Колосовых, большая рабочая, ленинградская семья. И вот, на третьем году войны, у вдовы, и у матери остался из сыновей только этот светлоглазый, статный парень, который добровольно решил избрать трудную, полную опасностей и лишений дорогу разведчика. Может быть, его увлекли романтические рассказы о наших походах? Может быть, он видит одну лишь героическую сторону жизни разведчика? О ней преимущественно пишут в "Краснофлотце" и в других фронтовых газетах...
– Вы что-нибудь слышали, Колосов, о боях на Могильном?
Сказал и пожалел. Зачем задавать новичку такой вопрос? А Павел Колосов, вероятно, догадываясь, о чем я думаю, заговорил быстро, очень убежденно:
– Еще до вашего похода на Могильный я подал контр-адмиралу несколько рапортов с просьбой направить меня в разведку. И после Могильного писал... Я имею второй спортивный разряд... У меня погибли отец, брат, и... и я очень хочу быть в разведке. Вот увидите - я буду хорошим разведчиком!
– Это не довод...
Ищу слов, чтобы убедить Колосова серьезно подумать над своим решением, и не нахожу их.
– Новичков мы направляем в отделение старшины Манина. Запомните, Колосов, у Манина образование семилетнее, и то с натяжкой. Зато по части разведки он большой мастер. Строг, требователен, и если в чем провинитесь - отчислим из отряда. А уволенный из отряда может позавидовать тому, кто просто списан на берег. У нас человек весь па виду. И уж если мы (я резко подчеркиваю слово "мы") кого-либо отчислили - значит человек этот растяпа, лгун, трус!