Лида
Шрифт:
– А ты? – спросила Лида.
– Парень со мной сидел в клубе. Помнишь?
Память у Лиды была хорошая тем более ещё не была загружена большим количеством информации касающейся мужчин, поэтому так сказать запоминала.
– Андрей?
Яков кивнул.
– А что с ним?
– Нормально.
Яков поднял стакан и покачал им в воздухе вверх-вниз будто взвешивая. Потом выпил всё одним глотком. А к лимону не притронулся.
– Он умер. Сегодня.
Лида сначала не поняла.
– Что?
– Отравился. Нелепая смерть для двадцать первого века.
Он взял дольку лимона и положил себе в рот.
– Вчера отвезли по «скорой».
Яков сплюнул не дожёванный лимон.
– Наверное, принял что-нибудь, какую-то гадость. Говорил я ему, что надо бросать баловаться колёсами. Хотя, чего уж теперь.
Лида не знала, что говорить.
Они молча смотрели в окно, а там проезжую часть пытался перебежать дикий, а может просто выброшенный кем-то на улицу кот. Машины неслись без устали и – наверное – без ясной цели, и кот то и дело возвращался назад к исходной точке. Три прыжка вперёд, три прыжка назад. И опять: три вперёд, три назад. И снова. И снова. Как бег по кругу. Как карусель.
– Этот кот – нечто, чего я не могу объяснить, – пропел Яков, наблюдая за котом. – Вот тебе и вся песня.
Затем отвернулся от окна, посмотрел на Лиду и пояснил:
– Любил он эту песню, она его-таки и доконала.
– Вот горе, – само собой вырвалось у Лиды и она даже слегка смутилась такого слова, потому что оно хоть и было подходящим в тему, но всё-таки отдавало какой-то деревенской простотой.
А Яков напротив как-то сосредоточился услышав это и посмотрел на Лиду иначе, так будто она произнесла что-то такое, что говорили ему в раннем детстве, а потом никто этого не произносил до сегодняшнего момента.
– Именно, что горе.
Он снова достал сигареты и закурил. Пальцы его уже слегка заплетались от водки, но речь пока была связной и приличной.
– Сейчас напьюсь и засну, и пошло оно всё к чёрту, – пообещал он.
Официантка, будто почувствовав его настрой, двинулась в их сторону обуреваемая желанием урвать хорошие чаевые с молодого нагвоздившегося буржуа.
– Может, лучше не надо? – попыталась возразить Лида.
Яков посмотрел на Лиду.
– Может и не надо, – сказал он и махнул официантке, чтобы уходила.
Затянулся.
– Наверное, сейчас врачи уже его матери дозвонились.
Выдохнул.
– Она у него проводница. В рейсе. Странно даже, что я раньше неё видел его труп. Это естественно? Не знаю даже.
– А отец?
Яков махнул рукой.
– Он с ними давно не живёт. Спился.
Помолчав, он продолжил:
– А может не смогли до его матери дозвониться и в её мире он до сих пор жив, – рассуждал Яков, дымя сигаретой. – Наука говорит о том, что параллельных Вселенных бесконечно много, и поэтому смерть в одной из них ничего не значит. Это все грёбаная метафизика. Да, в метафизике наше утешение. Утешимся законами, которых мы не понимаем и разумность которых никто нам так и не доказал. Все мы сдохнем, но это ерунда, потому что Вселенная бесконечна и вообще это величина неподдающаяся исчислению. А вот длина моего члена – величина поддающаяся исчислению и есть ли во всём этом смысл мне неизвестно.
Яков начинал пьянеть и говорил на языке образов, точнее просто буробил и сплетал в один клубок все мысли и воспоминания, и всё больше и больше отдалялся от реальности.
– Вот, мы с тобой сидим здесь и пьём, – продолжил Яков, глядя на Лиду, хотя она к алкоголю и кончиком языка не притронулась. – Завтра меня или тебя переедет машина, или лифт, в котором мы будем
Яков совсем обмяк и говорил с трудом. Лида понимала, что он расстроен смертью товарища да и сама она надо признаться была не в себе от этой новости, даже не смотря на то что близко не была знакома с Андреем и видела-то его всего однажды. Но всё-таки быстрая и неожиданная кончина кого-то, кого она видела ещё вчера живым да ещё и её ровесника не могла не взволновать.
– А может, всё это сон? Есть и такая теория. Слыхала? – Яков чесал висок согнутым указательным пальцем, словно выжимая из памяти запрятанные в неё факты. – Ну, будто Бог спит и видит всех нас и весь этот мир во сне. Может быть. Или, например, может быть все мы герои кино, которое смотрит какой-нибудь кинокритик, пуская слезу на собственную рецензию. А может, мы персонажи книги, которую пишет какой-нибудь Алёша в промежутках между работой и сном.
– Это кто?
– А чёрт его знает. Главное, что вариантов утешения – куча. Грустить некогда.
Он несколько раз – будто проверяя работоспособность суставов – щёлкнул пальцами.
– В конце концов, когда начинаются рассуждения о жизни мне только и хочется, что повторить слова поэта: не спасётся ни букашка, ни её лихой буках, – сказал Яков. – И что к этому добавить?
Устав сидеть и пороть пьяную чушь на глазах у официанток Яков кое-как встал и попросил Лиду проводить его до автобусной остановки.
– Так почему ты всё-таки плакала? – допытывался он пока они шли по улице.
Лида видела, что он пьян окончательно и старалась отвечать простыми словами и без эмоций.
– Просто.
– Просто? Ты что, дура?
Пока Лида соображала обидеться на это или нет Яков продолжил:
– Извини. Я хотел сказать, что это вообще-то неинтересно… то есть неестественно.
Лида не ответила.
– А-а, ты думаешь, что я пьяный и говорить со мной бесполезно?
– Да.
– А ты когда-нибудь напивалась?
Лида опять промолчала.
Яков мотнул головой, заряжая мозговой ствол обоймой новых нелепых вопросов.
– Ты вообще хоть раз в жизни нюхала скунса изнутри?
Вот он, вылупился! Ну что ещё скажешь?
– А ты когда-нибудь думала о Сталине так напряжённо, что у тебя усы начинали шевелиться?
Сейчас Лида думала только о том, где же эта автобусная остановка в конце-то концов.
– Мне тридцать четыре года… как ты думаешь, для чего всё это нужно? Я должен расти над собой, развиваться, а не просто бухать и трахаться. Может, мне гимн написать? Гимн жертвам бытовой кастрации и красного террора. Долой гуманизм, фетишизм и абстракционизм! Отдадим жизнь за Родину и за красную смородину!