Лик Архистратига
Шрифт:
Кто-то уже, воспользовавшись всеобщим отвлечением от собственных дел, пытался привлечь внимание общества к себе-любимому, кто-то просто рассуждал в пространство о неразделимости миров и сословий, а те, что пошустрее да поухватистей, тащили к камину огромный клубный самовар, труба которого крепилась к дымоходу камина.
Экстравагантные пиитессы, подоткнув по случаю юбочки выше положенного, расставляли на сдвинутых в центре столах разнокалиберную посуду под надвигающийся чаёк, раскладывали по тарелкам тут же сочинённые бутерброды. А Виссарион и иже с ним уже суетились вокруг разгорающегося самовара, подкидывая в него чурочки ещё недавно бывшие одной целой иконой.
Самовар разгорелся охотно, благо, дерево оказалось на редкость сухим, намоленным, так сказать. Только запах от сгоревших дровишек, превратившихся в уголья, расползался по ноздрям разнокалиберных писарчуков не очень-то аппетитный. Из разных мест послышались
— Иконный чай, — басил Виссарион. — Иконный чай! Налетай! Выпивай! Господу Богу помолимся! Вот тебе и весь аллилуй!
— А что, братцы, чаёк отменный, даром что иконный! — решил оказать чаю должное тот самый кастратный фальцет.
— Да-да, я бы сказал даже со специфическим ароматом, — подхватил Виссарион.
— Друзья! А у меня тут экспромт на почившего в бозе Николая-угодника…
И вдруг сквозь весь этот восторженный шум-гам-смех, словно смертельная стрела викинга, пролетел визг:
— Пожа-а-а-а-а-а-ар!..
За устоявшимся монолитом винегретного табачного дыма никто сразу и не приметил дымок, потянувшийся от невесть как закурившихся останков иконы, брошенных возле обитой китайским шёлком деревянной перегородки, которая также вспыхнула с готовностью сухого пороха и клочки огня, точно солнечные блики, перепрыгивали со стены на всё деревянное, что имелось в «Камне преткновения».
Таким же бурным огнём вспыхнувшая паника — с визгом, криком, топотом — бросила волну человеческих тел к входной двери, оказавшейся к тому же запертой. Никто почему-то даже не пытался сбить или потушить пламя, которое, как бы почувствовав свою власть над людьми, загудело, затрещало, заискрилось, отвоёвывая всё новые и новые территории.
Обезумевшая толпа двуногих рыскала посреди огня, пытаясь прорваться к окнам, забранным ажурными решётками, то снова и снова к никак не открывающейся входной двери. Наконец, несколько человек, ещё не совсем одуревших от воплей, дыма и пламени, выскочили в подсобку, из которой по коридору можно было выбраться на задний двор. Но краска на двери в коридор подозрительно пузырилась, а из щелей валил всё тот же сиротский торжествующий дым всеобъемлющего пожарища. Дверь вспыхнула, яркие языки сине-оранжевого огня заплясали во всей своей необузданной красоте, заблаговременно предвкушая близкую человеческую поживу.
У чугунной ограды «Камня преткновений» стоял давешний кожаный в широкополой шляпе и спокойно наблюдал бушевавший внутри пожар. А по палисаднику метался испуганный беспомощный дворник, размахивая руками, шлёпая толстыми беззвучными губами, как рыбец, выброшенный на лёд.
— Не суетись, папаша, — негромко, но внятно произнёс незнакомец. — На-ко лучше выпей чайку на помин души… — и к ногам оторопевшего дворника упало несколько весело звякнувших полтинников чистого серебра.
— Ну и что? — Щёголев сдвинул очки на кончик носа и поверх посмотрел на приятеля. — Думаете, разражусь хвалебными или не в пример ругательными откликами и пыхтением надутых щёк? Вот в этом — весь вы, всё равно как на ладони, милейший! Тема, конечно, затронута интереснейшая, только никто этого читать не будет, как не читают ваше прекраснейшее «Хождение по мукам». Ну, был пожар — исторический артефакт! Ну, подожгли имажинисты Центральный Дом Литераторов. Что с того? Если бы, допустим, среди них Есенин погорел, тогда ещё куда ни шло. Но о нём уже в «Англетере» большевики позаботились. Неужели вы свято верите, что кто-нибудь обратит внимание на всю вашу похабную мистику? Может быть, она действительно переплетена с историей, но массокультуре до этого нет дела.
— Что же, прикажете под дудку массокультуры приплясывать гопака вприсядку и с выходом из-за русской печки? — хмыкнул Алексей Николаевич. — Не слишком ли дорогая плата?
— Эх, дорогой мой, — глаза Щёголева блеснули менторским оттенком. — Через массокультуру общество навязывает любой и каждой личности стандарт жизненного успеха. То есть, ты должен делать то-то и то-то в таких-то рамках! Само нарушение общих рамок — трагедия, граничащая с вычёркиванием из общества! Подумайте над этим и вспомните того же Есенина: он отказался принять милость стать главным редактором правительственного литературного журнала и вскоре поплатился жизнью. Лейба Бронштейн не простил ему явного пренебрежения. А вот ежели вы за нынешнюю деревню возьмётесь, это всех точно заинтересует. Особенно товарища
21
Артефакты истинные, потому как имя Нинель (Ленин наоборот) и Вилен (Владимир Ленин) до сих пор пользуется спросом в коммунистических сектах.
— Знаете, Щёголев, вы мне тоже иногда чужого напоминаете, — нахмурился Алексей Николаевич. — Причём, готового заплатить аванс звонкими шекелями, драхмами или же лептами. К чему мне выбирать, где лучше и где удобней? Ведь жизнь, как правило, не на этом строится. А писать про царя, ненавидевшего свою страну, это, воистину, напрасный труд.
— Так да не так, — возразил историк. — Тон вашему танцу, милостивый государь, будет задавать та же кухарка, ежели примется управлять государством. И ничего вы с ней не поделаете. Ну, как решит она же покопаться в вашем незавидном прошлом? Ведь в Советской России очень мало людишек признаётся, что, мол, дворянского роду-племени. Но вы-то вовсе не скрываете своего графского происхождения. Советский граф — звучит! Ничего не скажешь. Только не покажется ли вам это некоторым нонсенсом? Более того, такой нонсенс может привести вас к коротанию оставшейся жизни в Магадане. Так что лучше перепишите историю и покажите с какой любовью и трепетом царь Пётр относился к державе Государства Российского.
— Ну уж, вы хватили, милый друг! — махнул рукой Алексей Николаевич. — Кому нужно моё прошлое и нужно ли? Полагаю, если б кто зубы на меня точил, то давно с Лубянской стенкой познакомился бы.
— Зря вы так, я же историк, — покачал головой его приятель. — Я к вещам подхожу более реалистичней, чем вы. Человек в наше печальное время под давлением технократии утратил контроль над окружающим жизненным пространством. Нарушился сам масштаб личности и общества, особенно у нас в России: мегаполис вместо хутора, монополия вместо артели, толпа на Манеже вместо поля с ромашками.
Алексей Николаевич недобро посмотрел на приятеля, однако ничего возражать не стал.
— Послушайте! — Щёголева вдруг осенила необыкновенная мысль. — Послушайте! Вам на некоторое время надо бы уехать из Москвы, даже вообще из России попутешествовать. Находясь вдали от Родины, от оккупировавших её чужих, поймёте кто вам свой — кто чужой в действительности. Тем более, что причина к непременному выезду есть. Чичерину совсем недавно Николай Рерих привёз грамоту от индусских махатм с выражением благодарности за содеянную революцию. Я вам, любезнейший Алексей Николаевич, могу оригинал письма вручить лично, потому, как пригодится в Индии. Послужит пропуском в некоторые недоступные места. Дело в том, что где-то в Гималаях или на Тибете существует заброшенный монастырь. И, как оказалось, не совсем уж он заброшенный. А хранится там по сю пору древнейшая реликвия — церковная ритуальная маска, помогающая овладеть энергетикой нашего грешного мира. Кстати, маска давно получила довольно авантажное имя — Лик Архистратига. Это ли не возможность найти дверь в будущее? Каждый человек должен в жизни открыть хотя бы одну дверь. Вам решать, зачем же дело встало?