Ликвидация
Шрифт:
— Младший сержант Охрятин.
— Новенькие?
— Так точно, товарищ подполковник! — хором отозвались конвоиры.
— Вбейте себе в мозг: к арестованным спиной не повертываться. Кру-гом!..
В кабинете Якименко выложил на стол три пистолета ТТ. Кречетов по очереди взял каждый из них, внимательно осмотрел. А Гоцман только небрежно приподнял один за рукоятку и отложил в сторону.
— Провели облаву на Соборке, — рассказывал Якименко. — От, взяли три ствола на пятерых. Один, подлюка, даже шмальнуть успел. Но — желторотый, целить не
— Откуда столько удачи? — поинтересовался Гоцман, устало опускаясь на стул.
— Говорят, нашли у катакомбах…
— Угу. Прямо в заводской смазке, — хмыкнул Гоцман.
Кречетов протянул ему ТТ:
— Посмотри. Заводские номера сбиты.
— А у тебя шо, Михал Михалыч?.. — Гоцман, вертя в руках пистолет, взглянул на тихо сидевшего в углу Дов-жика.
— Вот… — Майор встал, положил на стол старую фотокарточку. — У Чекана до войны была подруга. Воровайка Ида Косетинская.
— Ух ты, какая цыпочка!.. — восхищенно воскликнул Якименко, увидев снимок.
Гоцман, неодобрительно покачав головой, забрал фотографию от греха подальше.
— Косетинская… Полячка, шо ли?
— Не знаю, — вздохнул Довжик. — В Одессе в первый раз засветилась в тридцать седьмом.
— А шо ж я ее тогда не помню? — подозрительно спросил Давид. — Ну ладно… И где живет?
— Выясняем… А самое главное, что ее опознали пленные румыны как женщину, которую видели у Седого Грека.
— «Выясняем»! — тяжело вздохнул Давид и тут же вскинулся: — Во, Леша!.. Шо там по «Доджам»?.. Проверили все?..
— Так точно, Давид Маркович, — развел руками Якименко. — Все чистые.
— В ОРУД дали ориентировку, шобы смотрели в оба?
— Само собой.
Бывший полицай по кличке Рыбоглазый — он и в самом деле был похож на камбалу белесыми, ничего не выражавшими глазами — открыл дверь в квартиру, пыхтя, втащил в коридор тяжелую корзину с бельем, едой и фруктами. Пошарив себя по карманам, извлек связку ключей. С минуту повозился у двери в комнату, осторожно заглянул и, убедившись, что все в порядке, сделал шаг вперед.
В следующий момент корзина с грохотом и звоном полетела на пол. Тяжелый карниз, отодранный от окна, обрушился на голову Рыбоглазого. Задыхаясь, тот с трудом уклонился от умело направленных ударов, скрутил бросившуюся на него Иду и грубо отшвырнул ее на стоявший в углу топчан.
— О, теперь с пола будешь кушать… — Рыбоглазый, тяжело дыша, нагнулся, собирая выпавшие из корзины вареные картофелины. — Знаешь, сколько за три года у меня было таких? Без счету. Хорошо с палкой, а то ведь и с ножами, и со штыками… Вот шило — это страх, — помотал он головой. — В ладонь спрячут, еще и не увидишь…
— В следующий раз — шилом, — сдавленным голосом пообещала Ида, не глядя на Рыбоглазого. Она сидела на топчане, закутавшись в шаль, несмотря на жару, и дрожала.
— Давай, — засмеялся Рыбоглазый. — Только я тебе скажу…
— Закрой пасть, гнида! — гневно перебила его женщина. — И пошел вон!
— Вот дура баба, — не обиделся страж. — Ну уйду я… тебе
Выждав минуту, Ида встала, оторвала кусок от свисавшего над топчаном клока старых обоев. Молча устроилась на подоконнике у зарешеченного окна.
— У меня где-то карандаш был, — озабоченно сказал Рыбоглазый, роясь в карманах пиджака.
…Через полчаса, держа на отлете записку, ее брезгливо рассматривал Штехель.
— Ты ей бумагу дать не мог? — процедил он. — Я глаза должен портить?
— Виноват… не подумал.
—«Не подумал»! — передразнил Штехель, приоткрывая дверь в соседнюю комнату. — Славик, иди сюда.
Вошел худой, наголо стриженный подросток лет тринадцати, одетый в донельзя заношенную ковбойку и мешком висевшие на нем солдатские брюки.
— Возьми листок, чернила, ручку. Перепиши разборчиво. Разборчиво!.. Понял, сынок?.. Ну, давай.
— Шо, сын твой? — поинтересовался Рыбоглазый, когда дверь за Славиком закрылась.
— Племянник, — неохотно пояснил Штехель.
— А шо говоришь — сынок?
— Сестры-покойницы сын… Твое какое дело? — раздраженно бросил Штехель. — Ладно, передашь Чекану — ксиву ему на днях изготовим. На улицу чтоб пока не совался!
— Это и так понятно…
— Тебе, дураку, понятно, а у Чекана свои завороты в голове.
— А про Иду шо говорить?
— «Шо говорить»! Ничего!.. Ты ее не видел. Где она, не знаешь. Тебе записку передали — и все… — Он пристально посмотрел на Рыбоглазого, приподняв редкие бровки. — Узнает, где Ида, тебе башку свернет…
И снова над Одессой был чудесный вечер. От дневного дождя и следов не осталось, а парило еще сильнее. Но с моря тянуло крепким ветерком, который перебивал духоту.
Кречетов и Гоцман решили после работы выдержать фасон — пройтись, никуда не торопясь, по главным городским магистралям с большой и благородной целью: на людей посмотреть и себя показать. Правда, магистралями полуразрушенные, неосвещенные улицы назвать можно было с большой натяжкой, но в Одессе народ непривередливый и к тому же патриот своего города.
Старт взяли от Соборной площади, где возле памятника князю Воронцову кучковались, по еще довоенной традиции, любители футбола, неспешно двинулись по Дерибасовской, пересекли Маркса и Ленина и, дойдя до Пушкинской, плавно повернули назад. Давид заметил нетерпеливый взгляд, брошенный Кречетовым на здание оперы, которое они миновали, и усмехнулся не без грусти. Хорошо Виталию, он нашел свое счастье, и оно взаимно… А ему, Гоцману, от к кому бежать, к кому торопиться по вечерним улицам?..
Навстречу медленно, толкаясь на узких тротуарах и обмениваясь остроумными репликами, текли гуляющие. Все-таки одесситы поразительный народ, думал Кречетов, город разрушен, большинство из них днем, не разгибая спины, вкалывает на его восстановлении, а вечером — пожалуйста: принарядились, и будто не было ни войны, ни расстрелов, ни похоронок в каждой третьей семье…