Лилея
Шрифт:
– Тамошние, матушка. Мы дознались наверное. И сей младенец, он…
– Здесь он в безопасности, будь покойна, дитя. Ты вить приехала его у меня оставить?
– Да, - Нелли стиснула пальцы сплетенных ладоней.
– Подойди ко мне!
Нелли опустилась на колени у кресел игуменьи. Добрые иконы современного письма, казалось, глядели на нее отовсюду, успокаивая и утешая. Похоронить бы себя и горе здесь, в тихой обители! Нет, нельзя, ничего нельзя, нельзя проводить в последний путь Филиппа, нельзя горевать, нельзя обрести покой.
Белые теплые руки ласково стиснули ее
– Ты едешь в проклятые Господом края, в места лютых беззаконий?
– Еду и прошу Ваших молитв, - твердо ответила Нелли.
– Господи, как пережить новую тяготу!
– Игуменья отняла одну ладонь от щеки Нелли и на мгновение опустила в нее лоб.
– Много ль с вами людей?
– Один человек до границы довезет, а там, верно, отпустим назад. Станем нанимать проводников по дороге. Матушка, возьми мы с собою хоть роту солдат, противу санкюлотов будет мало.
– Да, бедные дети, вся ваша охрана - Господь Всемогущий!
– Игуменья осенила себя крестным знамением.
– Но сердце противится вас отпускать.
– Я должна спешить.
– Елена поднялась.
– Я не ведаю, зачем злодеям мальчик, а значит не ведаю, долго ли прожить ему в плену.
– Ты не останешься передохнуть, Елена? Глупый вопрос, когда б ты могла, ты промедлила бы не здесь. Прости старуху.
– Благословите нас.
– Господь с вами, дети.
– Княгиня благословила и расцеловала подруг. Губы ее дрожали, дрожали добрые белые руки.
– Да воротитесь вы из страны погибели невредимыми, как Седрах, Мисах и Авденаго из пещи огненной! Да воротитесь все трое, славословя Господа! Кинь тревогу о сыне, Елена, он будет благополучен.
Но малютка Платон, казалось, не желал никакого благополучия в разлуке с маменькою. Казалось, сестрам и послушницам удалось привлечь его внимание к свежепеченным маленьким пряникам, щедро источавшим запах мене часа тому сорванной с грядок мяты. Но увидевши, как Елена и Параша садятся в карету, он с гневом швырнул надкушенный пряник на землю и затопал ножками, издавая оглушительный рев.
Карета тронулась. Рев слышался еще несколько времени после того, как фигурка дитяти исчезла в колыхающемся вокруг море черных подолов.
– Не кручинься, детское горе недолгое, - Параша незаметно отерла слезинку.
– Он вить даже не запомнит меня, Парашка, коли мы не воротимся, - Елена судорожно вздохнула.
– Слишком он мал, чтоб запомнить.
– Даже думать о таком не смей!
– возмутилась Параша.
– Неужто не знаешь, с такими мыслями дело начинать - верный проигрыш!
– Откуда взяться иным-то мыслям, - усмехнулась Елена.
– Муж отнят у меня, и без меня ляжет завтра в землю. Брат, доверенный мне сирота, канул в пучинах людского безумия: нырнуть-то я за ним нырну, да в сотню боле шансов и самой утонуть. А вот сейчас я рассталась с единственным дитятею. А все ж ты права, а не я. Кинем грусть, в конце-то концов самое худшее - будем всею честной компанией
Елена рассмеялась, и Параша краем глаза отметила, как распрямились бессильно поникшие только что плечи подруги. Подбородок Нелли вскинулся вверх, глаза задорно сверкнули. Словно вновь была она отроковицею в мальчишеском платьи, со шпагою в руках и веселой готовностью противостоять безымянному в христианском мире демону Венедиктову, финикийскому Хомутабалу. Но Хомутабал был один. В далекой же сторонке теперь всяческих бесов кружит среди людей и в самих людях небось поболе, чем набрасывается на живую душу в посмертных мытарствах. Пускай, Нелли сладит, она сильная. Да и Параша ей поможет, вдвоем вдвое сил. Ах, если б Катька, как тогда, если б три их было!
– Ты только погляди!
Колеса стучали уже о булыжники городской мостовой. Словно в ответ на мысли Параши, навстречу по улице текла пестрая гурьба цыганов. Верно не без торга сегодни на площади, просто так цыганы в город не зайдут, не любят они этого.
– Ну что, станем дурью маяться?
– Не дурью маяться, а весточку слать, - возразила Параша, выглядывая из окошка. Цыган было не так и много: двое чернобородых мужчин в бархатных жилетах и шелковых рубахах поверх плисовых штанов, старуха с огромным узлом на плече, ребятишки, слишком верткие, чтобы их можно было счесть, три молодых женщины.
Не единожды за двое минувших суток подруги заводили спор о Кате. И хоть Елена и стояла на словах, что призвать ее никак невозможно, в душе ее шевелилась слабая надежда, сама собою разгоревшаяся при виде Катиных соплеменников.
Последняя из молодок отставала немного. Нето, чтоб ребенок годовичок в узле за спиною был для нее ощутимой ношей, шла она словно налегке, но то и дело любопытствовала по сторонам. Все, казалось, занимало ее - наряды недовольных таковым вниманием прохожих дам, занавешенные окна домов, собаки в подворотнях, которым эта вовсе юная мать тихонько посвистывала, проходя. Юная и живая, не старше семнадцати годов.
Елена выпрыгнула навстречу из кареты.
– Погоди, милая, мне до тебя дело!
– Ай, погадать?
– гортанным голосом откликнулась цыганка: голос был старше ее лица.
– Так ты, барыня, сперва ручку позолоти.
Ну да, куда ж без этого! Нелли рассмеялась и, покопавшись в кошельке, нашла двугривенный.
Монета исчезла в смуглой маленькой руке в мановение ока.
– Гадаю-то я плохо, не меня звать лучше было, - с приветливой улыбкою поведала молодка.
– Хуже всех гадаю в таборе, не стоит и начинать!
– Что ж ты тогда деньги взяла, коли думала, мне гаданье надобно?
– Так впредь умней будешь, сперва спросишь, а потом решишь, вынимать ли кошель.
– Я и без того умная, мне гадание твое ни к чему. Другое дело, важное. Женщину я одну из ваших ищу, моих годов. В каком она таборе, в каких краях, не ведаю. Имя ей Кандилехо, по нашему Катерина.
С чего Нелли цыганкино лицо только что показалось живым и смышленым? Вовсе даже туповатое лицо, неподвижное. И глаза смотрят из-под повязанного черно-розовым платком лба безжизненно и сонно.