Лилия между тернами
Шрифт:
— Доминика, моя, только моя Доминика, — бормотал он, мечась по моему лицу суматошными губами и ощупывая, как слепой, трясущимися пальцами. — Все не должно было быть так! Я же люблю тебя. Как же, на хрен, я тебя люблю! Ты же меня измучила, на части рвала каждый день. Я не мог спать все эти дни, пока тебя не было! Живьём горел, представляя тебя с этим гребаным козлом! Но теперь ты моя! Моя, моя навсегда.
Его плоть внутри меня разбухла, причиняя больше боли, и дергалась. Он толкнулся внутри меня раз, и еще и, задрожав всем телом, выгнулся и взревел. Весь его немалый вес придавил меня, не
Я лежала, экономя каждый вдох и концентрируясь на одной трещинке в потолке. Отгораживая сознание от боли и унижения.
— Это того стоило? — презрительно выдавила из себя. — Стоило того, чтобы убивать?
Ариман скатился с меня и сел рядом, переводя дыхание.
— Это всё твоя вина! Если бы ты заметила меня, и если бы старый Барс не был таким упертым глупцом и не отказался наотрез от новых возможностей, то сейчас все были бы живы и счастливы. Единственный, кого бы бортанули, был бы твой женишок.
— Нет. Все это произошло потому, что ты долбаный психопат, убийца и неблагодарная тварь, — без эмоций произнесла я, не желая смотреть на Аримана.
Взревев, он опять навис надо мной.
— Заткнись! Не смей говорить так со мной! Ты теперь моя вещь, моя рабыня и должна говорить, только когда я позволю и то, что хочу услышать! — его лицо было жутким, и в глазах сейчас ни проблеска прежнего Аримана, только сплошной мрак безумия.
— Пошёл ты!
И тогда он стал бить меня, нанося удары с такой сокрушительной силой, что я поняла — каждый следующий может стать последним для меня. Ариман сыпал самыми грязными ругательствами, продолжая избивать меня. Я услышала, как хрустнули мои ребра, и сознание милосердно покинуло меня. Очнулась я от того, что меня умывали. Ариман что-то тихо успокаивающе шептал, держа меня у раковины и смывая кровь с лица.
— Прости меня, Доминика. Я не хотел, — я услышала, как он всхлипнул. — Ты опять сама вынуждаешь меня так поступать с тобой. Я же люблю тебя. Тебя одну на всем свете, и пойду на все ради того, чтобы ты была моей. Чтобы мне принадлежало не только твоё тело, но и душа, каждая твоя мысль и взгляд. И если для этого нужно причинять тебе боль, то это только твоя вина!
Его голос звучал растеряно и даже жалко, подчеркивая его полнейшее безумие. Он касался меня очень бережно, словно был сейчас совсем не тем же человеком, что только что с яростью калечил моё тело. Ариман вернул меня на матрас и снова, раздвинув мне ноги, толкнулся внутрь.
В моей камере не было окна, и я не знаю сколько часов все продолжалось. Ариман то жалел меня, лаская и поливая слезами воспаленную кожу, и говорил как любит, выцеловывая расцветающие на моем теле следы от его кулаков, шептал, как безумно желает и сходит с ума. То опять приходил в ярость, не видя от меня отклика, и опять осыпал ударами. Он обладал моим уже безвольным телом раз за разом, вначале стараясь быть даже нежным, но потом опять срываясь на звериную жестокость, вдалбливаясь с остервенением и рыча мне в лицо оскорбления за то, что он не единственный, кто обладал мною.
Это
— Ты будет находиться здесь пока не смиришься с тем, что теперь принадлежишь мне одному. У тебя больше нет ничего своего, кроме того, что я пожелаю тебе дать. Ты не будешь видеть никого, кроме меня. Ты теперь моя вещь. Моя личная домашняя зверушка. И я буду относиться к тебе так, как захочу. Могу баловать и ласкать, а могу пинать, когда мне вздумается. Могу тр*хать как и когда только захочу. Даже это тело теперь не твоё. Оно моё, и я могу делать с ним все, что пожелаю. А хочу я много, Доминика. Потому что ты должна рассчитаться со мной за каждый чертов раз, когда я хотел тебя, но не мог получить.
И Ариман ушёл.
В моем теле болела каждая мышца, кожа полыхала, а глаза перестали видеть от отёков. Я свернулась клубком и погрузилась в себя. Когда я совсем не шевелилась и почти не дышала, боль не грызла меня так невыносимо. Если бы на мне не было ошейника, то я могла бы обернуться, и тогда регенерация пошла бы намного быстрее. В момент оборота организм словно обновлялся, и это помогало быстро исцеляться. Но ошейник действительно был слишком тугим даже для человеческой шеи, а в кошачьей форме она гораздо толще. Значит нужно было просто ждать. Ждать, ждать и думать. Не могло быть так, чтобы я не смогла освободиться. Всегда есть хоть какой-то выход.
Ариман приходил ко мне каждый день. Он кормил меня с ложки, выносил из моей камеры и купал в душе, осторожно и заботливо обтирал и смазывал ссадины и синяки. А потом нёс обратно и, швырнув на грязный матрас, снова насиловал и бил, когда не мог добиться хоть какого-то отклика. Одни мои синяки и раны заживали, появлялись новые. Несколько раз он приносил мне на подпись какие-то документы. Один раз это даже, по-моему, были якобы мои собственные показания для следователя. Я не подписывала, и Ариман пристегнул меня к кандалам, вделанным в стену, и оставил так на долгое время. Потом я подписала бумаги, и Ариман целовал меня и ласкал, как самое драгоценное сокровище.
— Доминика, — хрипел, он задыхаясь от похоти. — Покорись мне, любимая. Признай меня своим хозяином, и ты выйдешь отсюда. Я буду баловать тебя и лелеять, как королеву. Только признай, что ты моя. Если ты не сделаешь этого, то никогда не увидишь ничего, кроме этих стен. Сгинешь для всех. И никто не спросит о тебе. Потому что в моих руках все рычаги. Я держу за яйца всю полицию и всех гребаных чиновником в этом городе. Я заткну пасть любому журналюге, который попытается копаться. Я всемогущ, Доминика. У тебя нет выхода, кроме как признать меня своим мужем и парой перед всем миром.
Ариман повторял это на все лады — то шепча, то рыча на меня. Он упорно вкладывал в мой мозг мысль, что другого выхода, как только покориться и признать его власть, у меня нет.
В моей камере не было окна. Я не знала ничего о том, сколько времени провела там. Ориентировалась только по чувству голода. Даже не знаю, когда именно я поняла, что на пределе. Поэтому когда Ариман появился в очередной раз, я решила, что должна выбраться или умру.
— Ариман, я готова подчиниться, — глядя в пол, тихо произнесла я.