Лилия между тернами
Шрифт:
— Чертов ты придурок, Рим! Да я ведь любила тебя! Любила так сильно, что умереть хотелось! Я тебе себя на блюдечке с голубой каемочкой преподнесла! Отдала всю без остатка! А ты только и делал, что обижал и отталкивал меня!
— Я знаю Ники! Я долбаный трус и скотина!
— Можешь говорить все, что хочешь! Слишком поздно теперь! Та глупая и наивная девочка Доминика, которой ты владел, умерла! Сдохла, когда её день за днем насиловал и избивал человек, которому она доверяла, как брату. И у меня в том аду
Её слова резали меня на части. Думать и предполагать то, что с ней творил этот ублюдок Ариман это одно. Но слышать из её уст и отчетливо представлять это… это невыносимо для меня. Но, мать твою, каково же всё это для неё?! Будь ты миллион раз проклят, Ариман! И будь проклят я — за то, что позволил этому случиться!
— Но это не так, Ники! Это никогда не было правдой! — как же я жалок в своих оправданиях.
— Но я этого не знала, Рим! И это твоя вина! — закричала она, тыкая в меня пальцем.
— Я знаю, любимая, — если бы она захотела, я бы подставил ей для удара собственное сердце, но и тогда это не было бы так больно.
— Не называй меня так! Не смогу никогда слышать ни одно из этих долбаных ласковых слов без содрогания! И это тоже твоя вина! — Ники дрожала, как в ознобе.
— Я это тоже знаю, — согласился я.
— Мне было больно! Невыносимо больно каждый день и каждую минуту! — по лицу Ники полились слёзы. — И в этом тоже ты виноват!
— Во всем, всегда, Ники. Я готов признать вину за все, что случилось, и заслужил твой каждый упрек. Можешь ругать меня, можешь унижать и пинать ногами. Можешь сделать все, что угодно. Я все это заслужил, — я опустился перед неё на колени и уткнулся лицом в её живот.
Ники затрясло, и она, издав мучительный стон, вдруг словно обмякла, обхватывая мою голову и приваливаясь ко мне всем весом. Рыдания, глухие и невыносимо горькие, сотрясали её тело и выворачивали меня наизнанку.
Я подхватил её, как ребенка, и усадил на свои колени. Мы сидели так, покачиваясь, пока она не затихли, совершенно обессилив.
— Я хочу помыться, — пробормотала она.
Я отнес её в душ и хотел помочь ей.
— Я сама! — резко сказала она, даже не глядя мне в лицо.
Ну, конечно. На что я рассчитывал? Что она позволит мне прикасаться к своему телу?
Я ушёл вниз, и меня встретил обеспокоенный взгляд Миши.
— Как она? — спросил он.
— Ругала меня. Винила во всем. Плакала. Теперь моется.
— А чего ты ожидал? Что она тебе в объятия бросится?
—
— Да неужели? — ехидно ощерился Миша.
— Пошел ты, человек!
— Ты не должен давить на неё.
— Я знаю, — долбаная фраза дня!
— Ты не можешь ожидать, что она быстро простит тебя.
— Я знаю.
— И ты должен отпустить её, если она захочет уйти. Ей может понадобиться побыть вдали от тебя.
— Я знаю, гребаный ты женский психолог! Знаю! Но не уверен, что смогу отпустить!
В этот момент появилась Ники. На ней была моя футболка, доходившая ей до середины бедра.
— Я хочу есть, — сказала она, и мы с Мишей чуть не сшибли друг друга, метнувшись к холодильнику.
Наглый мальчишка! Это мой дом и мой холодильник! И это моё право кормить её!
Ники ела молча, не поднимая глаз от тарелки. Потом выпрямилась и сказала:
— Я могу вернуться домой?
Домой. Раньше она так говорила о моем доме. Нашем доме. Больно. Миша уставился на меня.
— Можешь, Ники, — я говорю это, и у меня такое чувство, что слова расплавленным свинцом льются по моему горлу. — Только не так сразу. Нужно несколько дней на то, чтобы Локи уладил все и подчистил все концы.
— Ладно, — кивает она. — Я могу спать на диване, если ты не против. Или переехать в гостиницу.
— Нет! — рявкнул я, не выдержав, и тут же прикусил язык. — Тебе будет безопасней в моем доме. А я посплю на диване.
Миша фыркает и смотрит на нас, озадаченно покусывая губу.
Следующие дни проходили почти одинаково. Мы находились в одном доме, ели за одним столом, дышали одним воздухом, но Ники почти со мной не говорила и явно старалась пересекаться настолько редко, как только возможно. Зато Миша торчал у нас каждую свободную минуту, и я, подкрадываясь, как вор, к дверям собственной спальни, слушал, как они тихо говорили. Иногда Ники опять начинала плакать, и Миша успокаивал её, монотонно что-то нашептывая, как ребенку.
И конечно меня жрала зависть и ревность. Почему он, а не я? Почему она ему все рассказывает, а со мной вообще не говорит?
Поймав Мишу в очередной раз, когда он выходил из моего дома, я спросил без прелюдий:
— Почему она говорит с тобой, но не со мной?
— А сам как думаешь? — нахмурился он.
— Я уже задолбался думать! Хочу просто получить ответы.
— Да уж, ты просто Мистер Интеллект!