Лимонов
Шрифт:
Он отыскал кабинет, где сидел Руцкой. У дверей – охрана, но Эдуарду удалось убедить солдат пропустить его к генералу. Руцкой, одетый в камуфляжную форму, очень возбужден. Он плохо представляет себе, что за посетитель к нему явился, но к трем часам ночи напряжение достигло такого уровня, что он готов говорить с кем угодно. К тому же Эдуард обращается к нему со словами «товарищ президент»: Руцкой к этому не привык, но ему нравится.
Еще с вечера «товарищ президент» обзванивает все военные гарнизоны России, чтобы прощупать почву. «Ну и как?» – интересуется Эдуард. Генерал, с легкой гримасой, отвечает словом «нормально», смысловая гамма которого простирается от оптимистичного «спасибо, все прекрасно» до уныло-обреченного «так себе». В этом и состоит главный вопрос: если дело дойдет до применения силы, кого поддержит армия? Можно предположить, что, как и два
Чтобы его подбодрить, Эдуард объясняет, что позиция западных государств была предсказуема. «Они хотят одного: поставить Россию на колени, и потому поддерживают только предателей вроде Горбачева и Ельцина. Но то, что случилось на этот раз, вовсе не путч. Демократически избран ный парламент пытается предотвратить сползание к диктатуре, и Западу надо это признать, хотя бы во имя собственных ценностей.
– Вы правы, – соглашается генерал, наморщив лоб, словно эту простую мысль он совершенно упустил из виду и теперь хотел покрепче ее запомнить, чтобы использовать впредь.
– Причем важно здесь не то, что происходит в высоких кабинетах, – продолжает Эдуард, стараясь развить достигнутый успех. – И даже не то, что происходит в казармах. А то, что происходит здесь, в Белом доме. Именно здесь все ставится на карту в последний раз, и решающий бой произойдет здесь же. Ельцин не отступит, мы – тоже. Придется драться. У нас есть оружие?
– Да, – словно под гипнозом отвечает генерал.
– Его достаточно?
– Да, вполне.
– Ну так чего же вы ждете? Раздайте его!
– Не теперь, – возражает Руцкой. – Еще рано.
Эдуард хмурится:
– Рано? Именно это говорили социал-демократы в 1917-м. Они утверждали, что революционная ситуация еще не созрела, что в России нет рабочего класса и т. д., и т. п. Слава богу, был еще Ленин, и он думал по-другому. Великий человек – это тот, кто чувствует, когда наступает подходящий момент. Греки называли это словом кайрос (он услышал его от Дугина и восхитился). Так вот сейчас – именно тот момент. Здесь собрались самые отважные люди России, и они готовы сражаться. И вы, товарищ президент, должны сделать выбор, кем вы хотите остаться в истории – великим человеком или трусом?
Видимо, он перегнул палку, потому что Руцкой вдруг возмутился:
– А вы, собственно, кто такой? Писатель, да? Интеллигент? Так позвольте же специалистам решать военные вопросы.
Эдуард даже поперхнулся: это он – интеллигент? Но Руцкой уже потерял к нему интерес, аудиенция окончена.
На следующий день Эдуард совершает ошибку: он выходит из Белого дома. Войти туда можно было без особых проблем, и он рассчитывает быстро вернуться, а пока едет к друзьям, чтобы принять душ и переодеться, а потом – к Дугину, которого он призывает присоединиться к патриотам как можно скорее. Но тот предпочитает следить за развитием конфликта по телевизору, и тут Эдуард впервые задумывается: а не трус ли его учитель? Когда он возвращается, осада уже началась. По приказу Ельцина отключены электричество и телефон, здание окружено бойцами ОМОНа и вход в него перекрыт. И тем не менее всю ночь он делает попытки проникнуть внутрь. Протискиваясь между военными грузовиками и проходя вдоль кордона военных с автоматами у бедра, он чувствует себя партизаном в тылу фашистских оккупантов. Из громкоговорителей несется пропагандистский текст, призывающий мятежников сдаться. Снаружи через окна виден тусклый свет и какие-то блуждающие тени: осажденные зажгли свечи.
Осада продлится десять дней, которые он считает самыми тяжелыми в своей судьбе. Он отдал бы десять лет жизни, руку и бог знает что еще, чтобы исправить сделанную глупость, чтобы быть там, внутри, с этими смельчаками, которые, он в этом уверен, дорого продадут свою шкуру. Так что же делать? Томиться ожиданием за милицейским кордоном в надежде, что откроется лазейка, или пойти домой и слушать выпуски новостей? Но ему будет плохо и там и там, потому что он должен быть в другом месте. Телеви дение доводит его до бешенства. Да, при Ельцине пресса была свободной, но сейчас на осадном положении парламент, и это не шутки. А на экране двадцать четыре часа в сутки журналисты и комментаторы, сменяя друг друга, представляют «конституционалистов» (так называют мятежников) фашистами и буйными сумасшедшими. Сплошным потоком транслируются демонстрация в поддержку Ельцина на Красной площади, концерт неизменного
Те, кто там был и вышел живым, описывают свои ощущения одинаково: «Титаник». Свет отключен, телефон не работает, нет ни воды, ни отопления. Все голодные, холодные, грязные: ели и пили только то, что еще оставалось в буфетах, а эти запасы быстро истощались. Чтобы согреться, жгли офисную мебель и, собравшись вокруг этих первобытных костров, распевали православные гимны, песни времен Великой Отечественной и благословляли друг друга на мученичество. Там были пышноусые казаки, престарелые сталинисты, юные неонацисты, правоверные депутаты, бородатые батюшки. На последних, ввиду серьезности ситуации, ажиотажный спрос: депутатские кабинеты превращены в исповедальни и крестильные купели. Желающие приобщиться становятся в очередь. Вся оставшаяся в здании вода была освящена. Иконы и постеры с изображением Пресвятой Девы висят вперемешку с портретами Ленина и Николая II, красные флаги соседствуют с нарукавными повязками со свастикой. Сотовой связи еще не было, поэтому с внешним миром осажденные могли связаться только по радиотелефону, которым был оснащен один английский журналист: гигантский сундук, напоминавший передатчики времен мировой войны. Бродит множество слухов, порой самых диких: американский конгресс арестовал Клинтона за то, что тот, поддержав Ельцина, предал демократию; порой пугающе правдоподобных: войска собираются атаковать здание парламента. В сущности, все понимают, что атака неизбежна и все закончится кровавой баней, если, конечно, они не сдадутся, но это маловероятно, поскольку адреналин у белодомовских сидельцев уже зашкаливает. Вожди мятежа – Руцкой в спортивном костюме и Хасбулатов в бронежилете поверх черной рубашки – начинают обсуждать идею коллективного самоубийства. Уже несколько ночей никто не спит.
Эдуард все это пропустил и не может себе простить. Зато он участвовал в массовой манифестации, собравшейся 3 октября перед Белым домом: сотни тысяч людей с красными флагами выражали свою солидарность с восставшими. Он был там с Тарасом Рабко, студентом с Украины, третьим, после него и Дугина, вступившим в Национал-большевистскую партию. Толпа скандировала: «С-С-С-Р! С-С-С-Р! Ельцин – фашист!» Многие выкрикивали: «Смерть евреям! Смерть черножопым!» (речь идет о кавказцах), но этого Эдуард не одобряет: во-первых, это глупо, но главное – западная пресса к этому обязательно прицепится. Манифестанты провоцируют ОМОН: посмеет ли он стрелять в русский народ? ОМОН посмел. Первая кровь, первые раненые. По толпе прошел ропот, она напряглась и подалась вперед. Омоновцы в растерянности открыли беспорядочную стрельбу, манифестантов хватают и, избивая, тащат к машинам. Какие-то молодые люди узнают Эдуарда и окружают его, защищая своими телами. С балкона Белого дома генерал Руцкой, с мегафоном в руках, обращается к толпе. Он говорит, что мятежники собираются выйти из своего убежища. Вперед, на Кремль! Арестовать Ельцина! Захватить Останкино!
В Останкино находится телевизионная башня, это стратегический объект. Если восставшие возьмут под контроль телевидение, все может измениться: мятежники из форта Шаброль устремятся на штурм Бастилии. Вооруженные люди с криками «В Останкино!» быстро заполняют автобусы и грузовики. Эдуард с Тарасом Рабко забираются в один из них и мчатся по пустынному городу: жители попрятались по домам. Редкие прохожие, при виде процессии, поднимают вверх два пальца, как символ победы. В автобусе Эдуард дает интервью ирландскому репортеру. Сражение еще не выиграно, говорит он, но его народ уже поднял голову.
«Вам нравятся слова “гражданская война”? – писал он за пятнадцать лет до этого в “Дневнике неудачника”. – Мне – очень».
Когда они отъезжали от Белого дома, их было несколько сотен. В Останкино высадилось уже несколько тысяч. Однако оружие есть лишь у каждого десятого, а встретившие их омоновцы настроены решительно. Как только автобусы останавливаются, они открывают огонь и набрасываются на мятежников с дубинками. Стражи порядка наступают, раздавая удары направо и налево и одновременно ведя огонь, – стычка превращается в настоящую бойню. Эдуард, по счастью оказавшийся на крайнем фланге этой атаки, бросается на землю. На него обрушивается чье-то тело. Это ирландский журналист. Он не двигается. Изо рта стекает струйка крови. Эдуард ощупывает тело, поднимает веко над остекленевшим глазом, пытается нащупать пульс. Но ирландец мертв. Мелькнула мысль: я последний, кого он снимал, увидит ли кто-нибудь эту пленку?