Лимонов

Каррер Эмманюэль

Ни тот ни другой, как я полагаю, вовсе не стремятся фигурировать на этих страницах в качестве положительных героев. И все же я восхищаюсь их мужеством, талантом и особенно тем, что, подобно Джорджу Оруэллу, служившему им образцом для подражания, они предпочитают видеть правду такой, какова она есть, а не такой, какой им хотелось бы ее видеть. Как и Лимонов, они не пытаются игнорировать то обстоятельство, что в войне и вправду есть нечто привлекательное, и что тех, у кого есть выбор, на войну влекут вовсе не моральные соображения, а инстинкт и вкус к ней. Адреналин в крови и сборище таких же чокнутых – вот что вы увидите на всех фронтах с обеих сторон. Жертвы вызывают сочувствие Ролена и Атцфельда независимо от их принадлежности, они оба способны – до известного предела – прислушиваться даже к доводам палача. Если им попадается факт, который ставит под сомнение их позицию, то, понимая, как сложен мир, они, вместо того, чтобы этот факт прятать, будут его выпячивать. Именно так повел себя потерявший ногу Жан Атцфельд, который, в силу манихейского рефлекса, полагал, что попал в засаду сербских снайперов, развлекавшихся стрельбой по журналистам. Пролежав год в больнице, он вернулся в Сараево провести расследование и выяснил, что роковая автоматная очередь по несчастному

стечению обстоятельств была выпущена боснийскими боевиками. Честность Атцфельда производит на меня тем более сильное впечатление, что она не подталкивает его к выводу «все хороши» – палочке-выручалочке для умников. Потому что наступает момент, когда необходимо выбрать, с кем ты или хотя бы с чьих позиций ты будешь наблюдать происходящее, как это было во время осады Сараево. В первые дни, когда противники стояли практически лицом к лицу, от одной позиции до другой можно было проскочить – зажмурившись от страха и изо всех сил выжимая газ – в считанные секунды, зато потом все же пришлось выбирать. Даже таким людям, которые, как оба Жана, не любят ходить в стаде, приходится делать выбор: если есть слабый и есть сильный, можно из соображений справедливости признать, что слабый вовсе не обязательно белый и пушистый, а сильный – отнюдь не исчадие ада, и тем не менее принять сторону слабого. И пойти не туда, откуда летят снаряды, а туда, куда они падают. Иногда наступает момент, когда начинаешь, как Жан Ролен, испытывать «откровенное удовольствие при мысли, что на сей раз сербы получат по полной программе». Увы, этот момент оказывается кратким, дорога делает крутой вираж, и если вы человек щепетильный, то вам ничего не остается, кроме как обличать пристрастность Международного трибунала в Гааге, который, безжалостно преследуя сербских военных преступников, отдает судьбу их хорватских и боснийских «подельников» в руки беззубых и благодушных местных судов. Или начать делать репортажи об ужасном положении, в котором оказались побежденные сербы в своих анклавах в Косово. Зловещее правило, которое, к сожалению, подтверждается почти всегда: палачи и жертвы меняются местами. И чтобы оказываться всегда на стороне вторых, надо учиться превозмогать свое отвращение и вырабатывать в себе гибкость.

4

Павел Павликовский – английский кинорежиссер с польскими корнями, с которым я люблю делиться своими жизненными наблюдениями, тем более что за время работы над этой книгой наши пути часто пересекались. Он снял потрясающий документальный фильм о Веничке Ерофееве, авторе поэмы «Москва-Петушки», герое андеграунда брежневских времен, показав его в последние месяцы жизни – нищего, спившегося, изглоданного раком и до такой степени забытого Богом, что я не мог видеть этого без слез, хотя Эдуард, скорее всего, не был бы к нему столь снисходителен. В 1992 году внимание Павла привлекла пламенная риторика, представлявшая сербов наследниками нацистов: она звучала как в Париже, так и в Лондоне. И его, и мои друзья – журналисты, писатели, режиссеры – буквально не вылезали из осажденного Сараево, но он отправился туда, чтобы понять, чем живет сторона, ведущая осаду.

Он снимал там музыкантов, которые, аккомпанируя себе на виолах, пели на бивуаках, перед солдатами, протяжные старинные песни, похожие на нашу «Песнь о Роланде», где говорилось о поражении на земле, обернувшемся победой в глазах Всевышнего, и о том, что жилища турецких завоевателей должны быть преданы огню. Эти же песни он слышал на деревенской свадьбе, их пели и маршировавшие школьники – дети, вооруженные «калашами». Имена былинных храбрецов были заменены в этих балладах именами героев нынешних: Радован (Караджич), Ратко (Младич, сербский военачальник). Ему удалось снять заседание военного совета, где можно видеть, как Радован и Ратко, склонившись над картой, что-то чертят на ней маркером, передвигая границы, а вместе с ними и живых людей, пытаясь договориться о том, какие территории можно сдать, а какие надо держать любой ценой. Иными словами, они решали ту же задачу, над которой билась целая армия дипломатов в Лиссабоне, Женеве и Дейтоне, с той лишь разницей, что здесь они были среди своих, и наблюдать за ними было захватывающе интересно. Доводилось Павлу снимать и Пале, горно-лыжный курорт, построенный в 1980 году к Олимпийским играм в Сараево и считавшийся столицей «Республики Сербской» в Боснии – что-то вроде балканского Виши, только вместо водолечебницы здесь были шале и бобслейные трассы.

В офицерской столовой в Пале Павел обратил внимание на невысокого человека в очках с толстыми стеклами, стриженного бобриком и одетого поверх кожаной куртки в шинель федеральной армии: он был там с компанией отталкивающего вида четников, хотя сам был не из них. Павел подумал, что пистолет калибра 7.65, болтавшийся у незнакомца на бедре, придает ему вид ряженого. Этот тип нацепил его, как туристы на Таити вешают себе на шею цветочный венок, подаренный при выходе из самолета как символ гостеприимства.

Рядом обедала съемочная группа телеканала Antenne-2. Услышав французскую речь, незнакомец направился к журналистам и без лишних церемоний, как это принято на войне, представился: Эдуард Лимонов, писатель. Любитель ездить по горячим точкам. В прошлом декабре был в Вуковаре, а в июле – в При днестровье. «Типа Бернар-Анри Леви, если так понятней, только из другой компании», – добавил он со смешком. Телевизионщики смотрели на него молча, выражение лиц менялось с недоуменного на брезгливое. «Вы считаете, что для журналиста нормально носить оружие?» – спросил кто-то. Другой высказался еще откровенней, назвав русского негодяем. Тот, видимо, не ожидал такой реакции, однако смутить его оказалось не так-то просто. «Я бы мог вас всех тут положить, – ответил он, указывая на четников, – моим друзьям это было бы не очень приятно, но мне бы они не отказали. А напоследок скажу вот что: я не журналист. Я солдат. Кучка мусульманских интеллектуалов спит и видит, как бы замутить тут исламский халифат; сербы этого не хотят, а они – мои друзья, и плевать я хотел на вас и ваш нейтралитет, изнанка которого – банальная трусость. Приятного аппетита».

И, развернувшись, направился туда, где сидели четники. Обед продолжался в гробовом молчании. Выходя из столовой, звукооператор сказал Павлу, что знает, кто такой Лимонов. Он читал одну из его книг, кстати потрясающую: автор рассказывает о годах своей нищенской жизни в Нью-Йорке и о любви с негром на помойке. Павел расхохотался. «Он спал с неграми? Интересно, его приятели-четники в курсе?»

В противоположном лагере от писателей-иностранцев не было отбоя, но здесь, у сербов, это редкость. И у Павла возникла идея спросить у спавшего с неграми русского, не согласится ли тот взять интервью у Караджича для его фильма. Это был бы прекрасный выход из положения, так как Павел не хотел

ни закадрового голоса, ни микрофона в кадре, ни других дешевых приемов, к которым прибегают в документалистике ленивые авторы. Вот так и получилось, что в снятом Би-би-си фильме Serbian Epics, получившем множество наград и показанном по всему миру, можно видеть как «the famous russian writer Edward Limonov» беседует с «Dr. Radovan Karadzic, psychiatrist and poet, leader of the Bosnian Serbs». Сцена была снята на позициях, с которых сербские батареи поливали огнем Сараево: город, расположенный в низине, представлял собой идеальную мишень. Звуки двух голосов слышны на фоне почти несмолкающего гула минометов. Вокруг собеседников столпились солдаты. Высокий, в просторном пальто, густая, с проседью, шевелюра взлохмачена, ветер шевелит волосы, как листья в кроне дуба: Караджич смотрится очень внушительно, и с сожалением вынужден признать, что Лимонов, в своей тесной кожаной тужурке, выглядит рядом с ним как пацан из подворотни, который изо всех сил старается не ударить в грязь лицом перед серьезным человеком. Он уважительно опускает глаза, когда Караджич объясняет, что он и его сподвижники – не завоеватели, просто они хотят вернуть земли, принадлежавшие сербам испокон века. Эдуард, от имени своих соотечественников и всех свободных людей мира, выражает восхищение героизмом сербов, противостоящих напору объединившихся против них пятнадцати стран. Он говорил искренне, в этом у меня нет сомнений, но при этом выглядел, как низший чин, желающий выслужиться перед старшим по званию. Потом два поэта заводят разговор о прекрасном. Караджич задумчиво читает несколько строф из оды, которую он написал двадцать лет назад: в ней говорится об охваченном пламенем Сараево. Наступает молчание, полное тех таинственных вещей, которые называют предчувствиями, потом оно прерывается: президента зовут к телефону. Звонит его жена. Чтобы ответить, Караджич скрывается в старой, наполовину сгоревшей кабине от канатной дороги, где установлен допотопный телефон. Слышно, как он раздраженно отвечает «да, да». Пока идет разговор, один из ополченцев играет с маленькой собачкой (я описываю картинку из фильма), а Лимонов, предоставленный сам себе, ходит вокруг другого, который чистит пулемет. Заметив интерес знатного гостя и желая сделать ему приятное, солдатик предлагает Эдуарду попробовать. Тот, обмерев от восторга, подходит к пулемету и послушно, как в детстве, следует советам солдата, указывающего ему подходящую цель. И уж совсем как ребенок, которого, смеясь и хлопая по плечу, подбадривают взрослые, он забывает обо всех табу и запретах и, в полном экстазе, выпускает целую обойму в сторону осажденного города.

Когда этот фильм шел по французскому телевидению, я его не видел, но знаю, что сразу пошел слух, будто Лимонов расстреливает прохожих на улицах Сараево. Когда пятнадцать лет спустя я спросил его об этом, он пожал плечами и сказал: нет, в прохожих он не стрелял. Да, в направлении города, но в пустоту, в белый свет, как в копеечку.

Когда внимательно смотришь эти кадры, то становится ясно, что он говорит правду. На общем плане в начале эпизода видно, что сцена разворачивается на позициях достаточно удаленных, откуда можно вести по городу огонь из минометов, но снайперы, чтобы стрелять по прохожим, должны располагаться ниже. Однако за кадром, где Лимонов опустошает магазин своего пулемета, следует другой, на котором город внезапно становится виден с более близкого расстояния, и эта разница в масштабе, представляемая как обратная точка при съемке, выглядит подозрительно. Получается, что вопрос о том, стал бы Лимонов стрелять по живым людям и делал ли он это когда-нибудь, остается открытым. Бесспорно одно: эти кадры и слухи, гулявшие вокруг них, в глазах его парижских друзей придали Лимонову с его реноме обаятельного авантюриста, новый оттенок – без пяти минут военного преступника. Могу сказать еще вот что: когда я попросил Павла Павликовского прислать мне DVD с его фильмом, Serbian Epics умерили мой пыл настолько, что я забросил эту книгу и не притрагивался к ней больше года. И не потому, что мой герой показан там в момент совершения преступления – ничего такого из фильма не следует, а потому, что он там попросту смешон. Маленький мальчик, старательно изображающий из себя крутого парня. Жан Атцфельд составил свою классификацию помешанных на войне: таких, как Эдуард, он презрительно именует Микки.

О пребывании Эдуарда в Сараево рассказывают и еще одну неприятную историю. В Пале, в ресторане под названием Kon-Tiki, он принимал участие в офицерской пирушке, где гости произносят тосты и ведут себя как гусары времен Лермонтова. На небольшой сцене – скрипач, развлекающий компанию: пленный мусульманин. В какой-то момент пирующие затягивают одну из песен четников, где говорится о том, что дома турок должны быть сожжены, и, смеха ради, заставляют скрипача им подыгрывать. Лимонов – по крайней мере, он так рассказывает – находит шутку не очень остроумной и, чтобы поддержать скрипача, подносит ему стакан ракии, что-то вроде местной сивухи. Музыкант сухо отвечает, что его религия запрещает ему пить. Смущенный этой неловкостью, Лимонов собирается отойти, но один из сербов, слышавший их разговор, вмешивается: «Сделай то, что тебя просит мой русский друг! Пей! Пей же, турецкая собака!»

Вы видите эту сцену? Она отвратительна.

Остаток вечера Лимонов чувствует на себе тяжелый взгляд скрипача. Тот расценил оплошность Эдуарда как намеренную попытку его унизить, и если он еще мог понять подобное отношение со стороны сербов, которые были его врагами и с кем он, случись им поменяться ролями, обошелся бы так же, то со стороны иностранца подобная выходка казалась ему непростительной. Эдуард же чувствует себя настолько неловко, что через какое-то время возвращается к скрипачу, чтобы все объяснить и оправдаться, но тот холодно пресекает эти попытки: «Я тебя ненавижу. Ты понимаешь? Я тебя ненавижу». На что Эдуард отвечает: «О'кей. Я свободен, а ты – в плену. Я не могу с тобой драться. Значит, мне остается только смириться. Ты выиграл».

Что можно сказать об этой истории? На первый взгляд она похожа на правду, и, возможно, все было именно так, как говорит Эдуард: ведь он вполне мог бы вообще ничего не рассказывать. Но здесь все сложнее. Дело в том, что впервые эта история прозвучала в изложении одного из свидетелей, венгерского фотографа, подавшего ее как свидетельство гнусной жестокости Лимонова. Теперь она широко известна. Если поискать сведения о Лимонове в Google, то вы ее там найдете. То есть Эдуард был вынужден дать свою версию событий, и, возможно, упомянутая оплошность, вылившаяся в крайне неприятное недоразумение, показалась ему самым правдоподобным объяснением, чтобы прикрыть совершенную в угаре веселого застолья низость, которой он сейчас стыдится, и с полным на то основанием.