Лишний в его игре
Шрифт:
Кастрюлька и завуч энергично кивают в знак согласия. Классуха кивает позже всех. Думаю, у нее нет своего мнения, просто она повторяет за большинством.
Алле Марковне стоит огромных трудов не взорваться. Она сохраняет маску невозмутимости, но мышцы лица подрагивают от напряжения. Она переводит на меня раздраженный взгляд.
— Что ж, Ярослав. Комиссия выявила некомпетентность моих знаний, — говорит она с насмешкой, все еще уверенная в своей правоте. — И в силу новых обстоятельств твоя оценка будет аннулирована.
На следующий день, придя на первый урок, я вижу: одноклассники окружили учительский стол, где лежит раскрытый журнал.
Воодушевленный, решаю и дальше бороться с произволом. Вот только борьба эта выходит мне боком. Учителя злятся, когда я заступаюсь за кого-нибудь и пытаюсь с ними спорить, и отрываются уже на мне. Соколов им в этом помогает: когда меня вызывают к доске, заваливает меня вопросами.
Моя успеваемость начинает падать. Я и раньше учился так себе, но обходился без двоек, а теперь двойки на меня просто сыплются. Школа уже настолько противна, что вызывает рвотный позыв. Часто прогуливаю уроки. Маму постоянно вызывают к директору, мы с ней ссоримся еще больше.
* * *
Вечером 14 февраля по всем новостям показывают новости об обрушении «Трансвааль-парка» [7] . На следующий день в школе мы живо это обсуждаем. Катастрофа жуткая, но многие почему-то не осознают, что погибли реальные люди, ведут себя беспечно и даже шутят по этому поводу. Для них все это произошло где-то в параллельной реальности. «Трансвааль-парк» даже входит в наш сленг. Если, к примеру, кто-то накосячил, теперь можно сказать: «Ну что за Трансвааль-парк? Нормально нельзя было сделать?» А если случается какое дерьмо, воскликнуть: «Это какой-то Трансвааль-парк!»
А еще наша традиционная игра в «слона» немного меняется. Теперь это называется игра в «Трансвааль-парк». Вместо колонны игроки одной команды встают в два ряда головами в центр, образуют подобие крыши, а вторая команда должна с разбегу прыгнуть наверх и эту «крышу» разбить. Учителя, узнав, во что ученики играют, ругаются, называют игроков черствыми к чужому горю.
Я в этом плане с учителями согласен. Мне не нравится, когда вот такую реальную катастрофу превращают в комедию. Погибли люди. А что, если бы подобное произошло где-то совсем рядом, с нашими близкими? Разве тогда ученики продолжили бы и дальше эту свою комедию? Сомневаюсь.
Я никого не пытаюсь перевоспитать, мне дела нет до того, как считают другие. Просто сам я с тех пор, как «слона» модернизировали, перестаю в него играть.
* * *
Во второй раз вижу Хмарина у себя дома. Когда он уходит, спрашиваю у мамы:
— Он что, опять учился в подъезде?
— Нет. Приходил ко мне на занятие.
Я удивляюсь:
— За деньги?
Денег у Хмарина быть не может.
Мама теребит нитку жемчуга на шее и виновато отвечает:
— Бесплатно.
Я недоумеваю:
— Что это еще за благотворительность?
— Жалко мне его. Хочется помочь.
Мама слегка взволнована, что ей несвойственно. Даже щеки порозовели. Не удержавшись, едко говорю:
— Чего его жалеть? У него семья есть. И он работает вообще-то, так что может и заплатить за занятия. А у тебя время — деньги.
— Он зарплату ведь маме отдает, — спорит она.
— А та отдает ее
— Мне неважно, куда уходит его зарплата, — бросает мама в сердцах. — Главное, что я с него ничего не беру. Ему тяжело живется, Яр. Только взгляни на него! Мы с тобой не бедствуем, почему не помочь тем, кто нуждается?
Я качаю головой:
— Слух по школе быстро разойдется. И когда все с щенячьими глазами будут тебя просить с ними позаниматься бесплатно, тоже не откажешь?
— Данил меня не просил. Я сама предложила.
— Мам, по-моему, ты просто слишком наивная.
— Пусть так. — Вижу, что маме тяжело дается этот разговор, она хочет его замять. Потому даже соглашается со мной, что редкость. — Но главное, моя совесть чиста.
Вообще мне ведь тоже жалко Хмарина. И вся его эта домашняя обстановка, и то, как учителя к нему цепляются… Но я ни за что не признаюсь в этом маме. А то еще обрадуется, что я, оказывается, не совсем безнадежен. Воодушевится, начнет мне еще и Хмарина в друзья пихать. Сейчас из-за маминого признания я чувствую лишь раздражение. Как будто я имею право его жалеть, а мама — нет.
Как-то она ведь пришла к такому решению. Значит, она о Хмарине и до этого думала, узнавала о том, как он живет. Это на нее не похоже. С другой стороны… почему нет? О чем вообще она думает целыми днями? Ну… О доме, о делах разных. Обо мне. О том, где я, что со мной, что я ел, куда ушел, во что одет. Не замерзну ли я, не промокну ли. Не заберут ли меня в участок. А тут… получается, среди этих мыслей стал мелькать и Хмарин? Что-то мне это не нравится. Никогда раньше она не беспокоилась о чужих людях, для нее центр Вселенной — дом и семья.
Теперь по понедельникам мама занимается с Хмариным. А когда мы с мамой вдвоем, она периодически заводит о нем разговор, расписывает, какой он серьезный и способный. Хмарин и Антон теперь два ее любимых ученика. Их успехи она вечно тычет мне в нос. Сама не понимает, что только хуже делает: эта парочка задротов начинает меня бесить. При этом я продолжаю подкармливать Хмуря завтраками.
Вскоре замечаю: начав заниматься с мамой, Хмурь как-то повеселел. Ему даже в конце концов надоедает наше общение в стиле двух географических антиподов, и он периодически ни с того ни с сего принимается болтать. Я называю эту его болтовню «Радио Хмурь»: выглядит все так, словно кто-то действительно включает радио.
Как-то на уроке он обращает внимание на обложку моей тетради — там изображены Марти и Док из «Назад в будущее». Они стоят на фоне грозы, оба смотрят на часы на руке Марти. За ними — «Делориан».
— Смотрел? — спрашиваю я.
— Ага. Обожаю парадокс Эммета Брауна.
— Парадокс? — удивляюсь я.
Хмарин как будто ждал, чтобы я спросил. Он с воодушевлением тараторит:
— Да. Четырехмерное пространство, возникшее из-за возможностей перемещения во времени, создает боковые ответвления пространственно-временного континуума. И что, если правильная реальность, в которую вернулись Марти и Док и в которой мы живем, на самом деле неправильная? — Он не замечает, что я с усилием сдерживаю зевоту, и продолжает: — А эта правильная реальность на самом деле и есть боковое ответвление? А в истинно правильной нас уже скоро ждут летающие автомобили и гидраторы пиццы [8] . Это и есть парадокс Эммета Брауна: нельзя доказать, что наша реальность правильная. Как и нельзя доказать обратное…