Лишний в его игре
Шрифт:
— А с Антоном я вообще не общаюсь!
— Так, может, самое время начать?
И тут я взорвался:
— Может, самое время увидеть наконец, что я вырос, мам? Я сам могу контролировать свою жизнь. Сам хочу решать, с кем мне общаться, а с кем нет. Думаешь, я такой тупой и могу связаться с какими-нибудь отбросами, которые подсадят меня на наркотики? Мне уже шестнадцать, и я в состоянии за себя отвечать! А если тебе противно смотреть на моих друзей или на бардак в моей комнате, может, уже дашь мне ключи от бабушкиной квартиры, и я съеду? И мы наконец перестанем друг
У дедушки с бабушкой есть однушка, которую они отдали в пользование маме. Но она пустует, мама даже ее не сдает. Когда жизнь становится совсем невыносимой, вот как сейчас, я упрашиваю маму разрешить мне съехать туда. Но она говорит, я не дорос.
— Вот когда тебе исполнится восемнадцать, переезжай куда угодно, — отрезает мама. — А пока я несу за тебя полную ответственность и не позволю, чтобы ты устроил в бабушкиной квартире какой-то притон.
— Почему сразу притон? Почему ты не можешь понять, что один я просто буду нормально жить? Я даже найду подработку и вообще не буду брать у тебя деньги.
Меня убивает это полное недоверие. Мама считает, что, если она даже на секунду потеряет меня из виду, я сразу убегу колоться, воровать, прыгну с моста или нырну в первую попавшуюся машину, которая увезет меня в рабство. Я не знаю, за кого она меня принимает, но явно за кого-то другого.
— Нет, нет и нет! — твердит мама.
Я рычу и обиженно ухожу в свою комнату. По дороге рявкаю:
— В шестнадцать лет Александр Македонский уже управлял государством и вел войну!
Я громко хлопаю дверью. Но тут кое-что вспоминаю и возвращаюсь в коридор.
— Мам? А ты укоротила мне ремень?
* * *
Через несколько дней мы с друзьями приехали в торговый центр. Машке и Фиалкину нужно было что-то посмотреть из шмоток. Заодно решили посидеть в ресторанном дворике.
Когда в одном из магазинов мы с Никитиным меряли смешные галстуки и яркие подтяжки, я увидел, как по коридору идет мама. Пришлось спрятаться за стеллаж.
Осторожно выглянув, я вдруг заметил: она не одна. Рядом… Хмарин! От неожиданности я забыл об осторожности и вышел из-за стеллажа. А потом, пробормотав: «Какого черта?», рванул за ними. Никитин удивленно окликнул меня. Я жестом показал, что скоро вернусь.
Они зашли в магазин обуви, о чем-то разговаривая. Потом… Хмарин выбрал себе кроссовки. Да что происходит? Подошли друзья и стали меня торопить, все собирались пойти есть. Я пообещал, что догоню. Я чувствовал: надо остаться. Понаблюдать.
Хмарин отнес кроссовки на кассу, и мама… их оплатила. Все это время они улыбались друг другу и мило болтали. Я стоял в ступоре. Не знал, как реагировать. Мама давно мне ничего не покупает, зато постоянно твердит: «Вот Данил работает, посмотри, какой молодец! Может, тоже найдешь подработку?» И тут она оплачивает его шмотки. А мне говорит — иди мой полы и гуляй с чужими собаками!
Я продолжил слежку. Когда в одном из следующих магазинов Хмарин начал выбирать себе рубашки, я не выдержал. В глазах закипели злые слезы, я просто отвернулся — и понесся куда глаза глядят. Я чувствовал, что вот-вот
Я бежал долго, пока легкие не начали гореть. Я не понимал, что со мной. Пытался убедить себя, что все нормально. Хмарин же просто нищий, и моя добрая мама решила ему помочь. Но это меня не утешило. В глубине души я знал: все гораздо серьезнее.
Будто я пропустил какую-то пограничную точку, после которой все пошло наперекосяк. И пропустил давно. И теперь мою жизнь отнимают, а меня… Меня просто стирают.
И я ничего не могу сделать.
* * *
Накатывает тяжелое воспоминание из прошлого. Я все детство болел ангиной и гайморитом. Когда мне было одиннадцать, родители решили, что пора покончить с этими болезнями. А значит, нужно вырвать мои гланды.
В больнице перед операцией меня посадили в кресло, ремнями привязали руки к подлокотникам, а ноги к ножкам. Полотенцем стянули голову, привязали к спинке. Двигаться я не мог. На шею мне повесили железный лоток на цепочке.
Кабинет располагался на первом этаже, напротив меня было окно, за ним — стена, изрисованная граффити. Они казались очень красивыми, я их разглядывал.
Мне в рот запихнули железку в форме буквы «О», чтобы я не мог его закрыть. В миндалины вкололи анестезию — от нее я сразу стал задыхаться. Затем врач полез инструментами мне в горло. Один из инструментов был похож на пинцет, второй — на палочку для выдувания мыльных пузырей, только железную. Этими жуткими инструментами он стал раздирать мне внутренности. Горло залила кровь, я начал кашлять, захлебываться. Кровь вылетала изо рта, у врача все очки, белая маска и верх халата покрылись россыпью красных капель. Все время этой пытки я смотрел в окно, на граффити. Укол мне не помог. Те рисунки заменили мне анестезию. Это были яркие бомбы, ничего не значащие слова на английском, а еще — мультяшные герои и персонажи компьютерных игр. Помню Гуффи и Соника.
Мне вырвали гланды, медсестра меня отвязала. Я опустил подбородок, и изо рта в лоток хлынула кровь. Я никогда не думал, что ее может быть так много!
Потом мне дали пломбир — жирный и вкусный.
Со временем я забыл, какой болезненной была эта операция. Но я остро чувствовал, что со мной совершили что-то ужасное, неправильное и что родители не должны были идти на такое. Считалось, что детям вредит общий наркоз, но то, что произошло со мной, навредило моей психике гораздо больше. Кстати, а я упомянул, что операцию мне делал папа?
Зато я хорошо запомнил, что мне понравились граффити. И пломбир. Граффити навсегда стали моей анестезией, какая бы чертовщина ни происходила в жизни.
Ну и мороженка, само собой.
* * *
Я поджидаю Хмарина у подъезда, он должен сейчас уходить на работу. У меня в руках — шоколадный молочный коктейль.
Он выходит. Видит меня, улыбается, протягивает руку. Вот наивный придурок, думает, что мы теперь, после острова, стали друзьями!
Я выставляю вперед руку с коктейлем и выливаю полный стакан ему на кроссовки. Он в ужасе отшатывается.