Лисиный перстенек
Шрифт:
Поэтому Гальяшу снова попало по первое число, на этот раз, для разнообразия, – за чистую правду. Гальяш, однако, перенес матушкину карающую длань довольно мужественно, рассудив, что все-таки – немножечко – виноват.
И пока мать, которая, немного устав ругаться, отправила его мести двор, чистить курятник и полоть огород, у Гальяша было предостаточно времени, чтобы осмыслить все, что произошло. Кольцо он спрятал за пазуху и иногда, приостановив
Перстенек, пусть и явно волшебный, никуда не исчезал, сверкал веселой медью, правда, лис на нем при дневном свете не двигался, как Гальяш ни присматривался, как ни поворачивал перстенек в пальцах. Госпожа Котюба, по-прежнему сердитая, иногда приближалась, придерживая клетчатую юбку, поглядывала зоркими глазами, как там сынок справляется. Тогда Гальяш торопливо прятал свое сокровище и с утроенным рвением принимался за работу.
На закате материнское сердце немного смягчилось, и госпожа Котюба позвала сына домой – подкрепиться и отдохнуть. Там, за молочной похлебкой, правда, не удержалась, заметила не без ехидства: быстро, мол, стемнело. Стало быть, скоро снова проклятая лиса на птичьем дворе появится, снова утащит птицу, и не лишь бы какую, а пожирнее.
– И выбирает же! – возмущалась госпожа Котюба. – Словно замковый кастелян: так и смотрит, чтобы лучшее ухватить. Скоро уж и продать нечего будет!..
Тут матушка, конечно, немного кривила душой: ее птичник, даже с учетом потерь от частых лисиных набегов, был совсем не в таком плачевном состоянии. Однако ей приятно было разбередить свою рану, особенно сейчас, перед непутевым сынком. Госпожа Котюба даже промокнула глаза носовым платком – так разжалобила сама себя.
– Да не утащит он, мне обещали! – уверенно, но немного туманно отвечал непутевый сынок с набитым ртом.
Госпожа Котюба только отмахнулась и, подперев голову рукой, начала скорбно перечислять потери в птичнике, попутно прикидывая, сколько денег могла бы получить, если бы продала всех передавленных лисицей птиц. Хотя бы тому же разборчивому замковому кастеляну – пусть бы их княжеские милости лучше полакомились, чем лиса.
Прибыль – воображаемая, по крайней мере, – получалась прямо-таки неслыханная, и под конец расстроенная госпожа Котюба расплакалась, спрятав круглое лицо в ладонях. Ведь, по ее расчетам, выходило так: если б только удалось продать битую птицу в замок, да еще угадать с продажей под шумное пиршество их княжеских милостей, то можно было бы выручить чуть не столько же, сколько стоил весь птичник, вместе с самыми лучшими несушками и курятником.
От этих неутешительных мыслей у матушки разболелась голова, и она легла спать раньше, наказав Гальяшу сделать еще то и сё по хозяйству. Тот, искренне жалея мать, спорить и возражать, против обыкновения, не стал, хотя не то чтобы рад был слишком усердствовать.
Гальяш задал корма скоту и птицам, подоил коз и отвязал собак, натаскал воды и наколол дров на завтра. Тем временем матушка успела достаточно глубоко заснуть и тихонько всхрапывала в постели за дощатой перегородкой.
А Гальяш присел на скамью у стола и призадумался. Матушку ему было жалко, да и резон в ее словах был. Гальяш задумчиво поворачивал вчерашний подарок в пальцах, слушая, как похрапывает и тяжело ворочается во сне мать. Гальяш, пожалуй, и забыл, когда мать после отцовой смерти в последний раз улыбалась, – все птичник и птичник, работа и работа.
«Может быть, – хмуро соображал Гальяш, потирая лоб, – может быть, если бы у нее просто было
Он снова внимательно посмотрел на перстенек. В свете надтреснутой лампы вырезанный в металле зверь опять ожил, подмигнул, помахал хвостом по-приятельски – мол, не бойся, дерзай. И Гальяш, поколебавшись еще немного, все-таки решился.
Вытащил из расписного сундука старую куртку, из которой за лето вырос. Теплую отцовскую свитку он еще днем отыскал в боярышнике над оврагом, но рассерженная мать забрала ее и заперла в своем сундуке, чтобы не таскал зря. Со стола Гальяш прихватил лампу и, осторожно ступая, чтобы ненароком не выдали скрипящие половицы, вышел во двор.
Ночь была прохладная, тихая, звездная. Один из сторожевых псов, помахивая хвостом, вынырнул из темноты, добродушно тявкнул. Гальяш погладил его по мохнатой голове и строго наказал оставаться дома. А сам, будто вор, прокрался по двору и выбрался из хутора – даже калитка не скрипнула. В темноте Гальяш перескакивал между грядками на огороде, время от времени боязливо оглядываясь на родной дом. Но там все было тихо и спокойно: спали обитатели птичника, спали бодливые козы, дремали сторожевые псы, иногда сквозь сон для порядка погавкивая на особенно подозрительные шорохи. И матушка, усталая и расстроенная госпожа Котюба, тоже отдыхала в своей постели, за перегородкой, с головой укрывшись пестрым лоскутным одеялом.
Спали и густые заросли. Даже ветер улегся, даже притихли кузнечики, не ухали филины, не проносились над головой тени летучих мышей. Гальяш, освещая себе путь лампой, перепрыгнул с камня на камень на переправе через холодный ручей. Этот самый ручей дальше, за холмами, бежал к широкой равнинной Вугере, а вместе с ней – и к не виданному никогда дальнему-предальнему морю. За ручьем тропка раздваивалась. Та, что налево, спускалась в деревню, которая лежала в ложбине меж круглых холмов. Та, что направо, упрямо карабкалась по косматой спине холма, будто стремилась к звездам, нанизанным на темные кудри дубравы.
Там, за стеной дубов – и мощных развесистых исполинов, и тонких годовалых побегов, что доверчиво тянулись в небо, – на лысой макушке самого высокого из окрестных холмов во мраке белела давняя проща, стоячие камни. Бог знает кем и когда поставленные, вросшие в землю, кое-где запятнанные мхом, белые камни стояли молчаливым кругом под частыми звездами. Травы здесь росли густые, высокие, не то что ниже по склону, и в их темных волнах проглядывали мелкие белые колокольчики и поблескивали изредка холодные огоньки светлячков.
Гальяш остановился точно в середине круга. Старые камни, по которым разбегалась вязь странных символов, почти стертых временем, угрожающе нависли над ним. Шевельнулся ветер в густой траве – как возмущенный вздох потревоженной седой вечности. И стало вдруг остро и мучительно ясно: Гальяш здесь лишний, его присутствия не хотят.
Борясь с ознобом, Гальяш поставил лампу в траву у ног – единственное пятнышко живого света, такого слабого и беззащитного перед подступающей темнотой, перед мрачным неодобрением каменного круга. Светлячки роем высыпали из травы, смешались со звездами в небе над клыками камней. Тишь в каменном кругу стала удивительно вязкой, и – Гальяш мог бы поклясться – тишина зазвучала, как натянутые струны, на разные голоса. А может быть, у каждого из камней был свой собственный, не похожий на другие голос? Собственная – долгая, давняя, вечная – песня.