Лист Мёбиуса
Шрифт:
Если не первой ракеткой, то уж солидным игроком я должен стать, ставил он перед собой цель. Может быть, в стремлении к такого рода идеалу тоже было примирение с неизбежностью, поскольку он обычно проигрывал своим двужильным сверстникам, у которых мячи были лысые, струны на ракетках то и дело лопались, чему они, впрочем, не придавали ни малейшего значения. Причем проигрывал с разгромным счетом! Самый уважаемый тренер Крее в упор не видел молодого человека, как бы тот ни изощрялся у него на глазах.
Однако в ту пору, именно тогда, когда молодой человек упорно стремился к идеалу солидности, к спортивному образцу в его европейском виде, он вдруг перестал понимать своего
Более того — отец стал прибегать (конечно, не на кортах) буквально к дьявольским козням, чтобы уязвить достоинство молодого человека. На дороге, ведущей к джентльменской идее возвышенности, всё чаще стали опускать бело-красный шлагбаум. Почему? Но прежде всего несколько примеров.
Не следует забывать, что во время войны во всем ощущалась нехватка и прежде всего, конечно, в продуктах. Теннисный клуб уподобился бездонной яме, прорве, и само собой, джентльменам пришлось затягивать пояса на своих кремовых брюках, чтобы удержаться на плаву. Они шли на это, ибо иллюзии способствовали сохранению собственного достоинства.
Родители мальчика в основном перебивались продуктами, поступавшими с дедушкиного хутора. По субботам отец уезжал в деревню, а в воскресенье возвращался с разнообразными съестными припасами, правда, не бог весть какими, но среди прочего почти всегда оказывался мешок картофеля. Машин в то время почти не было, у вокзала свои услуги предлагали перевозчики с тележками. Отец прибегал к их помощи, поскольку на собственном горбу не мог донести такую тяжесть, тем более что жили они далеко от станции.
Однако в один прекрасный, нет, в один премерзкий субботний день юноша, священнодействовавший перед зеркалом над недавно вошедшим в моду узлом галстука, услышал странный грохот, доносившийся с улицы. Он подошел к окну и увидел, что отец, человек, пробудивший в нем так называемые европейские идеалы и вроде бы презиравший восточный асимметричный лад, толкает перед собой дерьмовую тележку, цельнодеревянную, кричаще-оранжевую, цвета карбункула! Колеса и те деревянные, точно донышки бочки, забранные железным ободом. Каждый метр, пройденный по булыжной мостовой, производил такой треск, словно разряжали полный диск автомата. А сам отец торжествовал, не в силах скрыть улыбку. И стыда ни в одном глазу!
Мальчик сразу же понял, что завтра ему предстоит взойти с этой тележкой на Голгофу. Ему придется встречать отца на вокзале. И он потащится под адскую дробь колес, сгорбившись за тележкой точно бедный азиатский кули. И непременно напорется по дороге на какую-нибудь девушку, свою знакомую по танцевальным курсам… Кстати, танцы тоже входили в программу самосовершенствования, поскольку кто-то изрек, что солидный человек должен хорошо танцевать, играть в теннис и в бридж. Сюда же относились умение водить машину и стрелковый спорт (вероятно, на случай дуэли). Впрочем, эти два показателя мужества в послевоенные годы, разумеется, совершенствовать было затруднительно. Хотя теперь вместо автомобиля открывается возможность «водить» тележку…
Так и произошло.
Лукаво, несколько по-швейковски улыбаясь, досточтимый папаша сообщил, что завтра первенцу представляется удобный случай внести свой вклад в хозяйственную жизнь семейства — пусть встречает его в семь часов вечера на станции!
— Отныне тележка наша. Не правда ли, замечательная! Когда мальчик, криво усмехнувшись, спросил, неужели отец
и впрямь не смог купить двуколку на резиновом ходу (ему
Иногда мальчику приходилось вместе с отцом отправляться на дровяной склад; в подобном случае отец с явным удовольствием натягивал на себя безобразные тренировочные штаны, требовал того же от мальчика и в довершение совал ему в руки пилу, которая ни разу не потребовалась, поскольку они шли покупать дрова, а не пилить! Особенно отчетливо Эн. Эл. помнит одну позорную поездку в трамвае, когда напротив них сидели «истинный джентльмен» (в точности такой, каким на нескольких фотографиях в семейном альбоме запечатлен отец, кое-где даже во фраке) и дама в изящном летнем платье с крупными цветами.
— Ох ты!.. Смотри, какое красивое платье на этой женщине! Сплошь розы! И какие прекрасные! Во сколько же оно обошлось!.. — Отец изумлялся так громко, что в вагоне все слышали. Несчастный молодой человек с никчемной пилой в руке толкнул отца локтем и буквально залился краской. Господи, с каким презрением взглянула на них эта дама! Мальчик готов был публично объявить, что и они не такие замухрышки, какими сейчас выглядят, что у отца высшее образование, а сам он играет в теннис, порой отправив за щеку мятную конфетку наподобие одного известного архитектора. Однако ему пришлось томиться и ждать, потупив взор, до самого дровяного склада, где они уже не будут белыми воронами.
Отцу вообще нравилось порой подделываться под простачка. В те годы было принято проводить после работы ужасно серьезные лекции с обязательной на них явкой. Когда слушателям докладывали о тяжкой доле негров в джунглях капитала и провозгласили — «один человек ничем не хуже другого», отец будто бы поднял руку (об этом зашла речь как-то на вечеринке у них дома) и попросил слова. «Совершенно правильно!» — подольстился отец к лектору и добавил от себя, мол, на его взгляд, один человек иногда может быть чем-то лучше другого! На него якобы очень пристально посмотрели с трибуны, а отец одарил лектора самой простодушной и верноподданической улыбкой.
Да! Отец был не лыком шит, и юноша до тех пор не мог разобраться в его закидонах, понять его намерения, пока не заметил, что он забывает на столе то одну, то другую отверстую книгу — Фейхтвангера, Генриха Манна и бог знает кого еще. В этих книгах, открытых на нужной странице, повествовалось или об унижении Генриха Четвертого в связи с Варфоломеевской ночью, или о еврее Иосифе Флавии, который вместе с римлянами вынужден наблюдать за разрушением храма в Иерусалиме. Осмеянные, уязвленные великие люди в тех ситуациях, когда трудно остаться великими. И тут молодой человек, конечно, понял, на что отец намекает: ему хотят преподать разницу между формой и содержанием, между чем-то действительным и чем-то лицедейским. Но ведь это шито белыми нитками — юноше даже стало не по себе.