Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
Шрифт:
Солонин говорил сухо, отрывисто. Он принужденно откашлялся и, сдвинув брови, смотрел в сторону. Худые, длинные пальцы чуть заметно дрожали. Пахли надкушенное яблоко, вянущие розы. Солонин продолжал еще более сурово:
— Когда подходил ко мне ребенок и не говорил, а… мычал… душа холодела, — он резко повернулся и хотел еще что-то сказать, но сдержался.
Оттолкнул стакан, ушел к окну, распахнул его. Мокрая ветвь шлепнулась на подоконник и прилипла. Листья склеились. Дождь утих. В саду летучие мыши стремительно и мягко чертили
— Я отдал Тамару в школу… для глухонемых… в Москве… Все, что я смог сделать…
Пальцы вырвали щепотку лепестков.
Голова Тамары появилась в окне. Девушка смеялась и ела абрикос, лохматый, точно обтянутый оранжевой замшей. Звездоглядов кивнул, она шаловливо улыбнулась и скрылась.
— Интересно все-таки, как она понимает говорящих? — допытывался Звездоглядов.
Солонин пристально глянул на него и медленно отвернулся. Сухо бросил:
— Читает по губам, жестам, мимике… Интуиция, чутье…
— Это непостижимо! Но как же все-таки… Не понимаю!
Солонин вновь недовольно глянул на лицо художника, полное любопытства, точно Звездоглядов слушал занимательный рассказ о приключениях.
— Извините, мне пора в театр, — неожиданно сказал Солонин, глядя в окно.
Тамара встретилась на пороге. Когда Звездоглядов улыбнулся и пожал ей руку, она вдруг тоже улыбнулась и спросила:
— Топрый?
И сама ответила:
— Топрый.
Он увидел приоткрытую дверь.
— Ваша комната?
— Моя.
— Можно?
Тамара кивнула.
Потом Звездоглядов и Калабухов ужинали.
— Забавная девочка, — говорил художник. — Я заметил, что она любит очень яркие краски и чутко улавливает самые тонкие запахи. Зрение, обоняние у нее развиты необыкновенно.
Калабухов молчал, искоса поглядывал на Звездоглядова и перочинным ножичком выковыривал из колбасы сало. В колбасных пластиках появлялись дырки.
— В комнате у нее чистота и порядок. Значит, верно говорят, что глухонемые особенно любят то, что радует их глаз. Ты замечал это?
Калабухов ничего не ответил и только потом, уже собираясь на концерт, который должен был состояться в колхозе, вдруг произнес:
— Я только одно скажу: душа ее бесхитростная, неискушенная. Она сразу и горячо отдается чувству — вся! С ней шутить невозможно.
Калабухов раздраженно дернул галстук, — никак не завязывался. Бросил его на стул и ушел.
Звездоглядов нерешительно постоял среди комнаты, покусывая губу, потом улыбнулся, махнул рукой, оделся и, выйдя в сад, заглянул в открытое окно к Тамаре. Она читала. Он подобрал в луже маленькое яблочко, вытер его и осторожно бросил на Тамарины колени.
Она повернулась. Он показал жестами: выходи…
Когда возвращались из кино, ночь была непроглядно-черная.
Все это волновало Звездоглядова.
Он купил охапку мокрых, колючих роз и подарил Тамаре. Некоторые еще не развернулись и походили на маленькие кочаны капусты. Тамара, беря цветы, пристально и серьезно посмотрела на Звездоглядова. Когда подошли к дому, она пригласила к себе.
На полу лежала, как снег, шкура белого медведя. Огромная башка с разинутой пастью сверкала стеклянными глазами. Над диваном висели фотографии.
— Нравится? — показала Тамара на снимок, с которого смотрело ее задумчивое лицо.
Звездоглядов кивнул.
— Нравится очень? — и глаза ее беспокойно что-то искали в его лице.
— Да, да…
— Возьмите, — она отколупнула ножницами кнопки и подала фотографию, — я вам тарю.
— Спасибо, — улыбнулся Звездоглядов.
— Рады? — заглядывала она в глаза.
— Да.
— Я рада! Потарила. Рада.
Звездоглядов с удовольствием расцеловал обе ее руки. Она смотрела изумленно. Художник молчал, не зная, о чем говорить. Тревожно вспыхивали далекие молнии. Неожиданно для себя Звездоглядов сладко зевнул и не успел скрыть зевок. У Тамары дрогнули тонкие брови. Она как-то непроизвольно отдернула руку, словно защищаясь.
— Извините, устал с дороги, — улыбнулся Звездоглядов и ушел, забыв фотографию на столе…
Тамара полулежала на кровати. На столике горела под зеленым абажуром лампочка, и яркое пятно света падало на книгу в руке. Лицо Тамары — задумчивое, изумленное — было в тени. Она смотрела поверх книги. Грозовые тучи уползали за горы. Фикус еле тряхнул картонной листвой, почти невидимо вздрогнула на окне шторка, и все в комнате слегка шевельнулось. Тамара, не оглянувшись, уже знала, что вошел отец. Мама хлопала дверью сильнее, все вздрагивало заметней.
Тамара повернула голову: отец стоял без пиджака, в жилете и показался ей совсем усталым и больным. От него пахло лекарством: опять разболелось сердце.
— Поздно, спи, детка, — Солонин погладил ее по голове, но хмурое лицо Тамары вздрогнуло, сухо сверкнули глаза, и она вдруг пальцами, жестами проговорила: «Зачем я такая, зачем, зачем?» Пальцы как будто стремительно сплетали замысловатые кружева.
Отец присел на кровать. Ну что он мог ответить? Глаза дочери пытливо смотрели в его глаза, требуя ответа. Как немой, пальцами, он говорил, что она не хуже других. Ее пальцы стали двигаться еще стремительнее. В их движениях отец взволнованно ухватывал обрывки мыслей: «Я всех хуже… Я кому нужна? Сердцу больно…» Солонину даже показалось на миг, что Тамара не молчала, а все время говорила — горячо и громко.