Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
Шрифт:
Стогов искал в душе то радостное волнение, которое родилось, когда он стоял на крыльце. Но сейчас оно исчезло: сердце вдруг больно сжалось при виде уходящего берега.
— Вдвоем веселее. И легче, — добавил спокойно Стогов.
Пароходик пыхтел в протоках между островами. Тяжелые, темные клубы дыма из широкой трубы сваливались на воду. На палубе была ярко освещена только стеклянная рубка. В ней, как в золотом фонаре, четко виднелась у штурвала девушка-капитан в черной шинели, в черной фуражке, с косами на груди.
Хлюпала,
— Здесь ветер, дождик брызгает, идем в каюту, — предложила Катя.
— Пускай. Ветер, дождь — пускай, — слабо улыбнулся Стогов.
Катя сдернула перчатку, потом надела и опять сдернула. Неожиданно снова зазвучал над пароходиком, над Волгой голос:
На севере диком стоит одиноко…Это девушка-капитан включила радио. Концерт Стогова продолжался.
И голос его, и всплески воды, и шум пароходика, и капитан у штурвала, и красные, зеленые огоньки бакенов — все сливалось воедино, представлялось бесконечным, несмолкаемым. И как только Стогов опять почувствовал это, в душе вновь поднялось радостное волнение.
— Ты слышишь? Пою ведь!
Катя, прижав руку к сердцу, улыбалась и кивала.
Дождик и ветер стихли, небо оголилось. Тепло, тишина. Протоки стали стеклянными, литыми, без единой морщинки. Их озарял слабый звездный свет. С островов свешивались деревья, полоскали в струях ветви; шурша, мели по бортам и перилам — сыпали на палубу листву.
— Как твои дела в музыкальной школе?
— Уже освоилась, — очнулась от своих мыслей Катя.
Пахло рекой, рыбой, а от причаленных к берегу плотов тянуло винным запахом намокшей коры и древесины. Пароходик обогнул остров, заплыл в другую протоку. Волны с шумом шлепались на берег. Около самой воды пылал костер. В трепетном зарезе задумчиво сидел охотник с кружкой в руках. У ног его лежал пятнистый вислоухий сеттер. В глубине воды извивалось огненное отражение.
Стогов помахал охотнику и сеттеру.
Пароходик обогнул последний остров — и вдруг перед глазами расстелился широкий простор коренной Волги. Простор был тоже зеркально-гладкий. На горизонте лежало огненное ожерелье Саратова. Лампочки бросали в водную гладь множество светлых столбов, словно город стоял в воде на золотых сваях.
Стогов улыбался и в такт песне постукивал по сырым перилам. Голос катился по водному раздолью.
— Ты за квартиру заплатила? — весело, как показалось Кате, спросил Стогов.
— Вчера.
Песня стихла. Слышались только всплески, могучее движение воды и шум машин, сотрясающих палубу.
«Смелый» причалил к пустому дебаркадеру, матрос спустил зыбкие сходни, и сонные пассажиры сошли на берег.
— Как ты себя чувствуешь? — по старой привычке Катя закрыла шарфом горло
— Превосходно. Волга-то наша!.. — слабым, но веселым голосом ответил Стогов.
Они остановились.
Во тьме проступало множество причаленных к берегу моторок, баркасов, плавучих пристаней, небольших пароходиков, стада лодок — точно кандальники, они звенели цепями. Тянулись плоты, виднелись купальни, вышки для прыжков.
Мальчиком Стогов уверял всех, что Волга ночью озорует. Она любит неожиданно броситься шумной волной на эти суденышки. Всех порастолкает. Все начинают колыхаться и стукаться бортами, звякать, лезть на дыбы, злиться. А вода, захлебываясь от радости, отхлынет и звучно плюхает под сходнями, чмокает — целует лодки в борта, урчит возле каждого камня, коряги, что-то болтая веселое. Потом опять подденет плечом пароходики, баржи — играет с ними.
А пароходики, привязанные как пленники, тоскуют и шепчутся, замышляя побег. А вертлявые, как пустые бутылки, лодки ссорятся между собой, дерутся. А ленивые, сонные баржи ворчат — им мешают спать. Они устали.
Множество интересных историй мог рассказать сынишка волжского рыбака. Это мальчишеское у Стогова сохранилось до сих пор.
Приметив, что на Волге, как и прежде, идет своя жизнь, Стогов облегченно сказал:
— Ну вот… а теперь двинемся.
И только когда сели в пустой автобус и замелькали улицы Саратова, Стогов почувствовал тоску.
— Будешь писать родным, передавай от меня большой привет.
В больнице Стогов погладил густые волосы Кати, поцеловал их. Она стояла, беспомощно опустив руки. Хмурая заспанная сестра сердито буркнула:
— Идемте, идемте, больной!
Стогов оглянулся в дверях, помахал платком, как из вагона, и, улыбаясь, сказал:
— Катюша, купи дрова. Зимой они дороже. Береги себя.
Кате почудилось, что муж удаляется, виднеется смутно. Вот он совсем растворился, и только перед глазами ее невыносимо ярко бьется белый платок.
Гость на свадьбе
У Залесова на глазах слезы. Он обнимает толстую тетю Лизу, гладит ее пышные седые волосы и, заглядывая в насмешливо-умные глаза старухи, шепчет:
— Милая моя, милая!
Ведь она вырастила его, выучила, заменила рано умерших отца и мать. Давно Залесов не видел ее. Уехал он двадцатилетним, а вернулся сейчас сорокалетним.
— Ладно тебе, батенька мой, ладно, — бормочет тетя Лиза и толстыми пальцами, от которых пахнет аптекой, вытирает с его щек две слезинки.
Тетя Лиза смотрит ему в лицо. В тени его тонкие черты еще красивы, но если бьет солнце — видно, что оно уже вянет. Серые глаза выцвели, светлые волосы сильно поредели со лба.