Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
Шрифт:
Горланили петухи, поднимая из нор в соседних падях лисиц; блеяли козы, трусцой убегая на поляны; по всему поселку звякали дужки ведер и скрипели журавли колодцев. Заспанные хозяйки, плеща на ноги, тащили воду. Таежные сопки, словно подожженные, курились туманами.
Едва рассвело, а в Синем Колодце уже всё знали.
— Да что ты говоришь! — ахнула Полина, стоя у ворот с соседкой.
— С Лоскутовым, — шептала непричесанная соседка и почему-то озиралась.
—
Одна за другой подходили женщины, ставили на дороге ведра, судачили.
Рассвет был хмурый. За сопками, в стороне лесосеки, гремел гром и шел сильный дождь. Над Синим Колодцем тоже накрапывало, крыши становились рябыми.
К конторе, где у крыльца стоял грузовик, собирались трактористы, вальщики, сучкорубы.
Семен знал, что теперь долго будут чесать языки. Нелепо! Другие совершили подлость, а он почему-то чувствовал себя виноватым. Лоскутова встретят как героя, а его, Семена, как смешного чудака. И действительно, как только у конторы увидели Семена, Светлолобов пробасил:
— Неудачный жених идет! — И бабьим голоском раскатился: — Хе-хе-хе!
— По усам текло, да в рот не попало, — проскрипел пожилой, дряблощекий учетчик Харламов. — Приготовил свадебку дружку!
— Вот бы тебе так, Харламыч, на дармовщинку-то!
Молодежь начала похохатывать, но старик Лапшов, с лицом в синих пороховых крапинках, строго остановил:
— Прикусите язык, нечего зубы скалить. Человеку в душу плюнули, а вы хаханьки разводите!
Семен еще издали уловил движение, говор, смешки. Он не знал, куда деваться, но тут его выручили Ягодко и Арсалан. Они догнали, пошли рядом, и Семен принялся оживленно говорить, как будто с ним ничего не случилось. Когда подошел и поздоровался, все с любопытством стали рассматривать его.
— Ну, как дела-то? — не вытерпел Светлолобов. — Тут болтают всякое, правда, что ли?
Лицо Семена потемнело. Он враждебно молчал, не зная, что сказать.
Ягодко нехотя рассказал о случившемся. Когда услыхали, что Лоскутов уговорил Клашу в один день, Светлолобов одобрительно воскликнул:
— Вот бродяга! На ходу подметки рвет, хе-хе-хе!
— Пакостник он, Степка-то, — внушительно заметил Лапшов, — а у Клашки дурь лопатой не выгребешь. Глупость и подлость всегда рядом ходят. Эх вы, молокососы! Учат вас, учат… — И он махнул темной жилистой рукой.
— Гуляли они раньше, Степка-то с Клашкой. Ну и снова спелись, — пробормотал Ягодко.
— А ты тоже, Семен, стоял как телок! Мозгами шевелишь, точно бревна ворочаешь! — закричала Полина. — Поставил бы
— Вот как, брат! Значит, обскакал тебя Лоскутов, хе-хе-хе! — не унимался Светлолобов.
Засмеялись и другие.
— Хэ, смеются! Умный не смеется! — разозлился Арсалан.
Семен облегченно вздохнул, когда полезли в грузовик и разговор кончился. Сел на заднюю скамейку. Старик Лапшов устроился рядом, угостил махоркой.
Накрапывал дождик. Погромыхивал гром. В тайге попали в полосу сильного дождя. Холодные струи стекали по лицу, как проволока. Унылый, мокрый туманный лес замер под дождем. Мелькали старые вырубки с серыми пеньками. В глубине леса кукушка однотонно и нежно звала и звала кого-то и никак не могла дозваться. Дорога превратилась в речку, вода бурлила под колесами.
— А где молодожены-то? — спросила Полина, кутаясь в клетчатую шаль.
— В обнимку лежат, — весело ответил Светлолобов из-под брезентового капюшона.
Лапшов сердито глянул на них и пробормотал:
— Сегодня, кажется, поработаем с боку на бок в балагане.
И нельзя было понять, на что он сердится.
Семен ехал в одном пиджаке, подставив лицо и грудь дождю, и думал о том, что эти люди смеются не со зла, а просто им до чужой беды нет никакого дела. От этой мысли густая, как смола, печаль поползла в душу. Ведь не так же все должно быть между людьми!
Из полосы дождя уже выехали.
— Гром постучал-постучал немного да и смолк — попугал малость, — обратился Лапшов к Семену как-то по-особому, тепло.
Семен внимательно посмотрел на старика, отвернулся и, как вчера, остро почувствовал, что никому он не нужен и вообще неизвестно, зачем землю топчет. Кто он? Так, ноль без палочки. Вот он трясется на ухабах под дождем в старом пиджачишке, мокрый, неприглядный, с руками грубыми, как сосновая кора. Погладит — оцарапает. Такой заявится в город — милиционер глаз с него не спустит. Эта мысль не оставляла Семена и на лесосеке.
Лес после дождя засверкал под солнцем, будто пересыпанный множеством сияющих стекляшек. На конце каждой шишки и хвоинки висела прозрачная капля. Арсалан подпрыгнул, дернул ветку — тополек выплеснул воду, словно из ведра.
Когда с гулом рухнула первая сосна, над ней взметнулось облако водяной радужной пыли.
Электропила после дождика била током сквозь брезентовые рукавицы.
— Дьявол, царапает! — крякал и ежился Семен.
Пришлось оставить работу, пока не подсохло. Ягодко обругал начальство за то, что нет резиновых сапог и рукавиц, и пошел собирать бруснику, от которой полянки были красными. Семен расстелил пиджак, лег, задумался.