Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
Шрифт:
— Хлебнешь таежного чайку?
— Чай пить — не дрова рубить, — улыбнулся Семен.
Надев брезентовую рукавицу, Клаша схватила бутылку, но та внезапно лопнула, развалилась на две части, и кипяток зашипел в углях.
— А, сатана! Чтоб тебе сгореть! — Клаша швырнула рукавицу.
— Не ошпарилась? — испуганно присел на корточки Семен.
— Не маленькая. — Широкое загорелое лицо Клаши было сердитым. — Должно быть, рукавица мокрая!
— А я все топор твой слушал, — тихо проговорил Семен, разгребая угли веткой.
Хвоя густо задымила,
— Сяду курить и слышу: тюк! тюк!
Семену хотелось сказать много радостных, хороших слов о том, что у него делалось в душе.
— Ты, наверное, там лодыря гоняешь — куришь да слушаешь? — свысока усмехнулась довольная Клаша.
— Что ты, что ты, я все время работаю! — клялся Семен. — Ты же слыхала мою пилу?
— Ну вот, еще не хватало слушать пилу, — норовисто дернула плечом Клаша. — Подумаешь, музыка!
— Неужели не слыхала? — огорчился Семен.
— Чего так тяжело вздохнул, ровно корову продал?
Клаша горделиво засмеялась. Она смотрела в сторону, а глаза горячо косились на него. Так никто не умел смотреть, и Семен любил этот взгляд.
— Как же дела-то? — шепнул Семен, рассеянно пошевелив знойные угли рукой вместо ветки и не почувствовав боли.
— Завтра беру отпуск на пять дней, уезжаю к матери. А через три дня заявляйся собственной персоной, вот и все. Отпляшем свадьбу. — Клаша говорила почему-то сердито, а рука ее порывисто ковыряла щепкой землю.
Семен решительно обнял ее и поцеловал в сухие, солоноватые губы, пахнущие малосольным огурцом. Клаша вскочила, поправила платок и властно прикрикнула:
— Н-но! Угорелый! Люди же кругом!
Семен, шатаясь и ничего не видя, пошел на свою лесосеку. Около него упала сосновая шишка, другая хлопнула в спину. Он оглянулся: Клаша смеялась. Лицо ее опять было повернуто в сторону, и только глаза лукаво косились на него.
— Веселый ты парень — на ходу спишь! — крикнула она и убежала.
Всю дорогу в лесу шлепались вокруг Семена шишки с сосен, ему же все казалось, что их бросала из-за кустов Клаша…
Поселок лесорубов приютился на дне глухой таежной пади. Падь называлась Синий Колодец. Рассказывали так: давным-давно охотник ранил козу, весь день шел по ее следам. Капельки крови привели в далекую падь, и там в зарослях шиповника и лиственниц охотник увидел козу: она стояла в яме по брюхо в воде. Рядом будто находился колодец. Бревенчатый сруб и навес над ним были окрашены в синюю краску. Охотник уложил козу точным выстрелом. Подойдя, увидел, что первая рана на ноге почти затянулась. Охотник заглянул в колодец: там бурлила и пузырилась вода. Попробовал — она защипала язык, ударила в нос.
Кто вырыл колодец в звериной глуши? Зачем? О нем стали создаваться страшные легенды, и охотники обходили падь.
Позднее лесорубы нашли здесь заросшие
Обнаружили и колодец. Правда, никакого сруба не оказалось, была просто яма. Со дна ее бил сильный родник, вода клубилась, кипела, переливалась через край.
Приехал ученый, исследовал и сказал, что это целебная, богатырская вода.
Поселок назвали Синим Колодцем. Новые бревенчатые домики, пахнущие сосновой смолой, вытянулись в одну улицу. На домах желтые, свежие дощечки, а на них номера и нарисованы черной краской топор, или ведро, или багор. Это указывалось — кому и с чем бежать в случае пожара.
Глухая падь сразу ожила, сделалась уютной. Из репродуктора на весь поселок загремела музыка, в клуб собирались смотреть кинокартины.
Общежитие молодежи находилось на самом краю улицы, на берегу ледяного ручья. Тайга положила еловые лапы на крышу. В доме три комнаты с тремя сенями. В первой комнате жили Семен Черенков, Саша Ягодко, Арсалан и Лоскутов. Стол, табуретки, тумбочки некрашеные, новые, пахнущие лесом…
Едва остановился грузовик, с высоты борта тяжело прыгнул Семен, будто бревно сбросили. Птицами вылетели Арсалан и Ягодко.
— Черти! Головы сломаете! — закричала сучкоруб Полина, сухая, высокая. У нее все острое — локти, подбородок, нос; и голос тоже острый, пронзительный, и взгляд колючий, и слова колючие. — С цепи сорвались, что ли!
Но «черти» даже не оглянулись. Они подлетели к общежитию, сбросили грязные спецовки и, по пояс голые, чумазые, потные, кинулись к ручью.
Ледяной, светлый ручей бушевал в камнях.
Газета присохла к куску хозяйственного мыла. Семен соскребал ее крепким, точно костяным ногтем. На мыле отпечатались буквы. Под налипшими заплатками бумаги оно не смывалось и стало бугорчатым. Вот она, холостяцкая жизнь… Но скоро все это кончится!
Семен склонился к воде и, ухая, плеснул в лицо. Арсалан внезапно вскочил к нему на спину, стегнул мочалкой:
— Н-но, каурый! — И тут же незаметно шепнул: — Сашку покрестим.
Ягодко, ничего не подозревая, смеялся. Арсалан метнулся к нему, схватил за ноги. Подскочил Семен, и они потащили Сашку к ручью. Ягодко терпеть не мог холодной воды, он извивался ужом и вопил:
— Ребята, меня уже крестили! Сегодня очередь Арсаланки! Где справедливость?
Но Арсалан и Семен затянули:
— Имя младенцу теперь Александр! — и сунули его в жгучий поток. Ягодко взгизгнул, задохнулся. — Господи, благослови! — Снова окунули, и снова визг. Положили на траву — посиневшего, дрожащего, с хохотом разбежались.
Кино в этот вечер не было. До самой темноты играли в волейбол. Потом забрались в кровати, погасили свет, и Ягодко начал пересказывать повесть «Аэлита» — про советских людей, которые попали на Марс. Он пересказывал эту книгу уже третий вечер.