Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
Шрифт:
За свои тридцать лет Лоскутов плавал с сахалинскими рыбаками в бурном Татарском проливе, добывал молибден на Кавказских вершинах, мыл золото в дебрях Якутии и, наконец, приехал на Байкал валить тайгу. С пятнадцати лет, как только убежал от родных из колхоза, он все время куда-нибудь вербовался.
Лоскутов был и тракторист, и шофер, и слесарь, и токарь — его руки называли золотыми. Он всегда чем-нибудь щеголял: или уменьем плясать, или бородкой, или подхваченными особыми словечками.
— Как работается? — спросил Семен,
Лоскутов, пританцовывая, зычно пропел:
Я на печке лежу, Похохатываю — Каждый день трудодень Зарабатываю.Он размашисто стукнул Семена по плечу.
— Так-то, голова! А у тебя как? Вопрос с женитьбой утрясли?
— Да вроде так, — смущенно улыбнулся Семен.
— Ну давай, давай, голова! Молодые соседи довольны будут! Значит, гульнем на всю ивановскую? — Плутоватые большие глаза его искрились. — Хотя вообще-то не говори «гоп», пока не перескочишь!
Приемщица, в черных шароварах и зеленой юбке, мерила толщину бревен складным сантиметром, писала на комлях цифры. Лоскутов обхватил ее за полные плечи:
— Ласточка моя, дай я тебя приголублю!
— Иди, иди, не припрягайся! — Приемщица стряхнула его руки.
— Голубонька, любовь моя крепка!
— И тюрьма крепка, да черт ей рад.
— Эх, девки языкастые! — захохотал Лоскутов и прыгнул в кабину.
«Вот, язва, лихой, в карман за словом не полезет», — восхитился Семен. Уходить не хотелось, и он тоже залез в кабину, сел на железный стул с сиденьем из алюминиевой проволоки.
Помощник Лоскутова, скуластый, с плоским носом бурят Арсалан, продолбил ломиком под двумя хлыстами дыры, просунул трос с крючком на конце, захлестнул его вокруг комлей и свистнул. Лоскутов включил мотор, заработала лебедка, трос натянулся, как струна, за ним поползли хлысты. Концы их взобрались на покатый щит.
Между Лоскутовым и Семеном ревел мотор под стареньким капотом, пропеллер-вентилятор гнал горячую струю от мотора, солнце палило в окошко без стекол, дышал зноем бункер за спиной, — от всего этого и от напряжения по лицу Лоскутова струился пот. И хлысты в сверкающих медовых каплях смолы тоже будто вспотели от натуги, всползая на щит. Лоскутов рванул рычаг, покатый щит поднялся, выпрямился, и на его площадке оказались два комля. Трактор сердито взревел, дернулся. Из-под гусениц летели куски размятых сучьев, сосновые лапы. Хлысты вспахивали борозду.
Кругом пни, лесины, и Лоскутов напряженно смотрел то в окошко вперед, то в окошко назад.
Арсалан прыгнул на ползущие хлысты, ловко, точно бурундук, пробежал по ним, сел, свесив ноги, и оскалил сахарные зубы. Семен улыбнулся ему, а Лоскутов погрозил кулаком.
Трактор вползал одной гусеницей на лесины, кренился, Лоскутова и Семена
— Чурки сырые, — выругался Лоскутов, — трактор плохо тянет!
Из бункера валил желтоватый, густой дым, вкатывался в кабину, ел глаза. Ветви стегали по лицу.
— Что, тошно? — прокричал Лоскутов. — Это тебе не с пилкой возиться в лесу на чистом воздухе. Тут к концу работы форменным образом шатаешься, в голове гудит — угораешь!
Лоскутов отцепил хлысты и лихо развернулся.
С оглушенного Семена катился пот. Даже металлический стул сделался горячим. Семен выпрыгнул и пошел к Клаше.
Женщины затюкали топорами, и только одна Клаша возилась у балагана.
— Клавдия, чего ты канителишься? Бери топор! — сипло крикнула приемщица.
— Знаешь что, катись-ка ты… — Клаша раздула ноздри, презрительно прищурила черные глаза. — Много вас, указчиков, до Москвы не переставишь! На каждого араба два прораба!
Семен, увидев ее раздутые ноздри, вспомнил, как однажды Клаша на улице била за что-то молоденькую официантку. Семен тогда остановился пораженный. А Клаша, последний раз ударив бледную девушку прямо в лицо, подбежала к нему, попросила, задыхаясь:
— Уведи меня — убью я ее!
Семен увел Клашу в березовый лесок. Она вся дрожала, пальцы то сжимались в кулаки, то разжимались.
— За что ты ее?
— Так… Любя!
Клаша расплакалась.
С той поры он стал встречаться с ней. Месяц вместе ходили в клуб. Месяц он собирал для Клаши ягоды, приносил грибы. Наконец написал в записке прыгающими буквами: «Давай поженимся».
Клаша, встретив его, засмеялась:
— Что же ты запиской-то, а не на словах? Трусишь? — Она задумалась, а потом хмуро добавила: — Смотри, я ведь сердитой буду женой. Командовать буду. Не раздумал?
— Что ты! — Семен стоял красный, счастливый, растерянный.
— Работать я не стану. Тебе придется кормить меня.
— Да моего заработка хватит на двоих! — радостно убеждал Семен.
Клаша строго и удивленно посмотрела на него.
— Я люблю боевых ребят, а ты… из тебя хоть веревки вей, — вздохнула она.
Семен уныло ковырял мозоль на руке.
— Ладно. Я пошутила. Я не сердитая. И командовать не умею. И работать буду — не люблю зависеть. Скучно мне. Увези меня отсюда, ради бога! — с тоской воскликнула она.
Семен встревожился — что с ней? А она прижалась к нему, шептала:
— Увези скорее! На Камчатку! На Сахалин!
Все это вспоминал Семен, подходя сейчас к Клаше.
Она не оглянулась на него — заправляла черные волосы, рвущиеся из-под платка.
— Работаешь? — Семен стегал по сапогу сосновой веткой.
— Нет, пляшу… — и Клаша, не повернув головы, скосила на него смеющиеся глаза.
Она разгребла горячую золу и угли. Из-под них выглянула сизая бутылка, в которой уже закипела вода.