Литература факта: Первый сборник материалов работников ЛЕФа
Шрифт:
Мечик дан, как интеллигент, в противоположение другим партизанам — Морозке, Бакланову, и тем самым обнажается основная чеховская тема.
Особенно это вылезает в эпизоде, заканчивающем вторую часть романа.
Левинсон только что поговорил с Мечиком, вел с ним нудный интеллигентский разговор и теперь вернулся в лагерь и увидел спящего Бакланова — крепкого партизана.
«„Ишь ты“, — любовно подумал Левинсон и улыбнулся; после разговора с Мечиком почему-то особенно приятно было смотреть на Бакланова».
Здесь любопытно чисто чеховское вуалирование смысла сцены словечком «почему-то». Совершенно ясно, что Левинсону было приятно видеть после Мечика Бакланова, потому что Мечик —
Таких «почему-то», «где-то», «когда-то» у Фадеева неисчислимое количество, и все они целиком взяты из Чехова. Но если у Чехова они были необходимым приемом, усиливающим впечатление о смутном состоянии тех интеллигентских душ, о которых писал Чехов, то у Фадеева, который живописует не интеллигентов, а партизан, этот прием более чем неуместен.
Происходит чрезвычайно нелепая история. Наша пролетлитература, желая как-то уйти от плакатного изображения активной части нашего общества, пытается дать ее в так называемом «живом» изображении. Живое изображение сводится к тому, что о людях начинают говорить не ясным прямым языком, а туманно и неясно, выявляя главным образом бессознательно движения и переживания этих людей. Получаются «какие-то» люди, «почему-то» оказавшиеся крупными деятелями в деле, смысла которого они не знают и не понимают. Получается формула: «Хоть он и пьяница и вор, а все-таки строитель социализма».
Нашим пролетписателям кажется, что в этом противоречии между результатами дела, которое делает человек, и его внутренним содержанием и заключается смысл показа живого человека.
Отрицательное поведение плюс положительные результаты — в этом пролетписатели пытаются найти способ уйти от агитки.
На самом деле это никакой не путь, а бессмысленная путаница, и в результате этой путаницы получается обратный эффект.
Интерес к делу, к положительным результатам отпадает, и остается только интерес к отрицательной фигуре деятеля. Поэтому наша современная литература все больше дает нам так называемых «живых» людей, то есть пьяниц, взяточников, растратчиков, и все меньше дает нам представления о том живом деле, которое у нас делается.
Совершенно ясно, что уход от голой агитки — это уход от живописания людей к живописанию дела. Это единственно верный путь.
Нужно поставить перед литературой задачу: давать не людей, а дело, описывать не людей, а дело, заинтересовать не людьми, а делами. Мы ценим человека не по тому, что он переживает, а по той роли, которую он играет в нашем деле. Поэтому интерес к делу для нас основной, а интерес к человеку — интерес производный.
Если даже и стоит сейчас вопрос о том, как воспитать людей для нашего дела, то это не значит, что мы переносим центр внимания на человека как такового. Формула Горького «Человек — это звучит гордо» для нас совершенно негодна, потому что человек — это может звучать подло, гадко, в зависимости от того, какое дело он делает.
Оценка человека не может быть дана нами без тщательного и полного показа того дела, для которого мы этого человека расцениваем.
Дать наше живое дело — вот боевой лозунг нашей литературы.
И тут не помогут никакие самоучители, потому что их составители нашего дела никогда не знали.
В. Тренин. Интеллигентные партизаны
Фадеев заявил в каком-то журнале, что перед тем, как написать «Разгром», он внимательно перечел «Войну и мир» Льва Толстого. Для некоторых критиков это
О. М. Брик блестяще разобрал с функциональной точки зрения роман Фадеева «Разгром» и показал, что в романе нет реальной борьбы партизан, а есть лишь их душевные переживания, изображенные приемами Чехова.
Мы видим, что Фадеев ошибся в своей литературной генеалогии. Формальный анализ «Разгрома» целиком подкрепляет утверждения О. М. Брика.
В романе Фадеева встречаются только следы чтения Толстого. Так, например, описание сна Левинсона на лошади копирует с ученической тщательностью описание аналогичного случая с Николаем Ростовым. Это легко доказать простым сопоставлением текстов.
«Наташа, сестра, черные глаза На… ташка! (Вот удивится, когда я ей скажу, как я увидал государя). Наташку… ташку возьми…»
«Да, бишь, что я думал? — не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то — это завтра. Да, да! На ташку, наступить… тупить нас — кого? Гусаров. А гусары и усы… По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал о нем, против самого Гурьева дома… Старик Гурьев… Эх, славный малый Денисов. Да все это пустяки. Главное теперь — государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что-то сказать, да он и не смел… Нет, это я не смел. Да это пустяки, а главное — не забывать, что я нужное-то думал, да. На — ташку, нас — тупить, да, да, да. Это хорошо».
«И он опять упал головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что в него стреляют. „Что? Что? Что?.. Руби! Что?“ — заговорил, очнувшись, Ростов».
«Зачем эта длинная бесконечная дорога и эта мокрая листва и небо, такое мертвое и ненужное мне теперь… Что я обязан теперь делать…
Да, я обязан выйти в тудо-вакскую долину… вак… скую долину — как это странно — вак… скую долину! Но как я устал, как мне хочется спать. Что еще могут хотеть от меня эти люди, когда мне так хочется спать?..
„Он говорит дозор… У него такая круглая и добрая голова, как у моего сына, и, конечно, нужно послать дозор, а потом уж спать… спать… и даже не такая, как у моего сына, а… что?..“
— Что ты сказал? — спросил он вдруг, подняв голову.
Рядом с ним ехал Бакланов».
Все стилистические приемы Толстого в этом (левом) отрывке — и мотивированное дремотой повторения, и разрывы слов, и бессвязность синтаксиса — покорно переходят в отрывок Фадеева (справа).
У Льва Толстого был один излюбленный прием — выделение детали. В своей работе о «Войне и мире» Виктор Шкловский отметил, что этот прием Толстой применяет, главным образом, к второстепенным и отрицательным персонажам, психология которых ему неинтересна (адъютант Мюрата с курчавыми черными волосами, Lise с усиками на губе и др.).