Литература факта: Первый сборник материалов работников ЛЕФа
Шрифт:
Вывод отсюда только один: Львы Толстые деревенской формации сейчас тоже не нужны. Роман-гипнотизер существует на наших полках по инерции, которой тыща лет. Но и тысячелетнему гипнотизеру рано или поздно нужно отвернуть голову.
Надо только больше работать для литературы факта, неустанно поднимая интерес к реальному материалу и к его достоверности за счет интереса к красивому оперению.
П. Незнамов. О поэтах и об установках
(Противостояние и борьба)
Положение, сложившееся сейчас в поэзии, своеобразно,
Сейчас не Жаров противостоит Мандельштаму и не Багрицкий — Кириллову, а всем им вместе перешли дорогу газетные стихи.
Последние противостоят и лирике высокого парения и сельвинскому эпосу.
По эту и по ту сторону газетного листа — вот где проходит теперь разделяющая черта. Именно по этой черте вытягиваются фронты, собираются силы, идет борьба.
Тема настоящей статьи — о творчестве поэтов, которые силою вещей оказались по ту сторону газетного задания. Мы взяли наиболее характерных из них и по их последним сборникам проследили рост и усиление демобилизационных настроений в поэзии.
Прежде всего о горячо любимых опорках и о посконном рядне. Одним словом, о Петре Орешине («Откровенная лира», изд. «Федерация», 1928 г.) и о Павле Дружинине («Черный хлеб», изд. «Федерация», 1928 г.).
Основной лирической темой их является тема «погибающего» в городе мужика.
У Дружинина это выражено особенно традиционно:
Был я в Пензе, был в Рязани… А в недобром часе Насмотрелся всякой дряни Вволю на парнасе. И, теперь лишь сердцу внемля, Об одном жалею, Что пахать родную землю Больше не сумею.Эти стихи — даже и в пределах лирической панихиды — не более, как повторные. Они почти слово в слово перепевают «Москву кабацкую» в следующем ее полустрофии:
Мне приснилось рязанское небо И моя непутевая жизнь.Самое скрещивание «Парнаса» с «Рязанью» — тоже есенинское, хотя — наиболее блестящее использование этого приема и не принадлежит ему. Такие бракосочетания несходственных натур были часты в стихах футуристов.
В пределах этой же лирической темы подвывает и Орешин:
Я не знаю, что со мною будет, Но одно мне ясно до конца: Прежде срока похоронят люди Смелого и дерзкого певца.Смелого — по части передразнивания и дерзкого — по части попадания в чужой след. Но дело даже и не в подражании.
Стихи Орешина и Дружинина отвратительны тем, что они насильственно «внашивают» человека деревни в круг чувств — до самооплевания включительно, — свойственных самим авторам, но не этому человеку.
Они
Характерно, что таким ой-калина-ой-малина-языком Дружинин рассказывает не про какую-нибудь несмеяну, а про сегодняшнюю горькую бабью долю.
Тоже и Орешин. «Родина-краса» посажена у него на такой ах-ты-гой-еси-стиль, состоящий из таких «чудо-гуслей», «баянов» и «ковшей застольных», что в результате не остается ни родины, ни красы. Орешин замечателен еще и тем, что у него живая комсомолка превращается в «девчонку-атаманку», а Пугачев именуется «Емельяном-разбойником», несмотря на то, что этот Емельян был не атаманом и не кудеяром, а — вооруженным восстанием.
Очень претенциозны и следующие строки:
Где хоры музык, рев знамен, Походный гул и шквал? Далекий сон, прекрасный сон Приснился и пропал.Как будто, если без «музыки», то уж и не революция!
А между тем, деревенская психика хотя и без оркестров, а перестраивается заново. Появляются новые культурные навыки. Комплекс социальных инстинктов перетряхивается. И, конечно, в условиях такой деревни, возлюбившей технику и электричество, — «овсяная» и всякая иная «непышная» красота (Дружинин) звучит ложью и юродством во мужике.
Дружинин и сам, разумеется, понимает, что он лжет, «удивляя Москву лаптями», но, во-первых, это его признанье — не более чем очередное лирическое раздумье, а во-вторых, на остальных ста страницах книги литературным фактом являются именно «лапти», «сарафаны» и другие окаменелости.
У него, например, —
Поет ямщик о горькой доле С надрывным хлипом мужика.И хотя под эту песню 100 лет тому назад дремали исключительно путешествующие помещики, — «ямщик» не умолкает и сегодня.
Он не умолкает, потому что «поет» в русской литературе с самого Пушкина. Он — привычка.
Дурная.
О продукции Иосифа Уткина («Первая книга стихов», Гиз, 1928 г.) писалось так много, что я ограничусь здесь только воспроизведением беседы, которая если и не существовала в природе, то могла существовать между автором этой статьи и поэтом.
Автор. Ваша «Повесть о рыжем Мотэле» была хороша наличием в ней некоего сплошного разговора «со всем Кишиневом». Она была «местной» и была укомплектована «наречием». Стихи имели отчетливую общественную нагрузку. И просто удивительно, что от таких вещей вы скатились к умудренной лирике (умудренной за счет чужих эпох).