Литература факта: Первый сборник материалов работников ЛЕФа
Шрифт:
У Панферова же этих реальных 77 пудов — «удостоверения в кредитоспособности» — не имеется, так как он орудует с невесомым коллективным хозяйством, о рентабельности, устойчивости и товарности которого ничего неизвестно. Зато у него имеется Стешка, дочь Огнева, которая так «выросла, выпрямилась, налилась спелой сливой» и у которой так «выступили упругие груди», что у Яшки Чухлява, сына кулака, «чуть дрогнула нижняя губа» и он влюбился, а впоследствии (какая необыкновенная судьба!) вступил в артель. Вот это — «удостоверение»!..
Что же касается прибыли, то не прибылью, а лихими разговорами убеждает Степан Огнев, когда он пытается
Заявление это — высокоторжественное, но — не «зацепляет». И преимущества описания настоящей артели перед описанием артели, высосанной из пальца, становятся после этого совершенно очевидными, так как все условия достоверности у первого из описаний — наивыгоднейшие.
Стешка, которая агитирует за артель сильней, чем статья дохода, и лучше, чем контрольная цифра в хозяйстве, не случайно занимает в романе много места. Не случайно и то, что деревня в романе оказалась без паспорта, сельскохозяйственный район — без специфики, а артель — без производственной биографии.
Все это совершенно естественно для той пронзительной манеры, в которой написан роман. Беллетрист остался беллетристом, даже и в соприкосновении с матерью-землей, и продолжает использовать вещи вне их прямого назначения.
Вот как, например, появляется в романе трактор:
«— Что такое гремит? Мужики! Чего гремит такое?
— Да бес их знает… Артельщики чего-то приволокли. Бежит это, а позадь плуги, на плугах доски, а на досках Степка Огнев.
— Пушка — не пушка.
— Да ж трахтур, балбесы…»
Так разговаривает деревня при первой встрече с трактором в романе. Но в действительности она так не разговаривает. В деревне сейчас совершенно правильно, не споткнувшись, произносят слово: агрикультура, мыло называют — тэжэ, говорят не «какея такея» (стр. 230), а какие такие, не кинжал австрейский (стр. 142), а кинжал австрийский, и трактор там — не «трахтур», а трактор. Это во-первых, а во-вторых, никогда сегодняшний крестьянин не сравнит трактор с пушкой. Он был и на мировой и на гражданской войне и с чем эту пушку едят — знает.
Но, конечно, деревня, которая говорит: «А по моему млению, пускай берут Бруски» (стр. 19), может вынести все. И даже такое любительское, поверхностное и совершенно не производственное отношение к машине, какое видно из следующего отрывка:
«Около трактора на Брусках дремали Огнев и Панов.
У Огнева в эту ночь будто нарывало в кишках.
— А вдруг не пойдет? — говорил он, крутясь около трактора…
— Пойдет, непременно пойдет, — долбил Панов, хлопая ладонью трактор… (стр. 247).
И машина действительно пошла. Один из артельщиков быстро повернул ручку трактора, вскочил на сиденье.
Трактор завыл, сунулся впереди со всего разбега…» и т. д. (стр. 250).
Из этого вполне прелестного отрывка явствует только то, что деляги-артельщики, даже и не побывав на курсах трактористов, в состоянии справиться с любой машиной. Стоит только сесть на облучок, «повернуть ручку», сказать машине: «Эй, ты, карактерная!» — и машина пойдет.
Что же получается? Получается следующее. Мы становимся страной обновляющейся земли. Мы делаем ставку на колхозы. Нам
Тургенев, описывая плеск прибоя, сравнивал его с «далекими пушечными выстрелами». И ему при этом виделись всюду — «смерть, смерть и ужас». Но моряки, например, возражают против столь страшного зверя. Прибой не таков.
Тоже и Гоголь был неправ, когда писал, что «редкая птица долетит до середины Днепра», в то время как редкая птица до нее не долетит.
С точки зрения достоверности и «отображения» эти описания — органически порочны. Вот почему нельзя изучать жизнь по литературе. «Прибой» и «Днепр» в литературе имеют слишком красивое оперение. За этим оперением не видно вещей. Наша же эпоха настолько перегружена реальнейшими вещами, что разглядеть эти вещи мы обязаны.
Панферов в своем романе не разглядел деревню. Его метод разглядывания оказался плохим. «Полоса тумана» у него вьется, «перехлестывая степь», несмотря на то, что с понятием «перехлестывания» связаны действия быстрые и немедленные, а туман как раз и не обучен этому. Туман — плохой кавалерист.
Солнце у него «ручейками сгоняло в реки из оврагов ковриги синего снега». Но если «ковриги» — то уж, конечно, не «ручейками».
«Огромные льдины, словно опытные пловцы, медленно, но упорно сползали по течению». И опять неверно, так как от пловцов они отличались именно тем, что их «сползало», а не они «сползали».
Тоже и мужик Захар Катай, когда он начинает отстаивать права бедноты на землю, — он не столько действует в романе разумными доводами, сколько совершает картинные поступки.
«С крыльца сельского совета, ровно вплавь, кинулся Захар, хлыстал руками направо и налево, гремел его голос, а под конец спустился, ровно до берега доплыл».
Описание это слишком уж живописно, и нам бы, например, хотелось видеть более сухопутные наклонности у человека деревни. Но если мы припомним, что село Широкое — один из островов беллетристического архипелага, то нам станет понятно это постоянное желание его жителей отправиться в навигацию.
Мужики Панферова — это мужики чудесной судьбы. И деревня у него — деревня красивого оперения. Вот почему не приходится удивляться, что семья Огневых имеет у него такую характеристику: «Род-то уж больно непоклонный — никому поклона не бьет. А без поклона что?» А семья Плакущевых — такую: «Род Плакущевых в Широком считался цепким…»
«Непоклонные» и «цепкие» — это очень кудряво. Только вот расслоение-то в деревне идет сейчас не по родовой линии, а по классовой.
Мы не хотим, разумеется, сказать, что Панферов не видит классовой борьбы в деревне. Он ее видит отлично, но вся беда его в том, что «художественные» методы, которыми он пользуется, свертывают эту борьбу. Они переиначивают ее до того, что классовые враги в конце романа начинают вести между собой «всепрощающие» разговоры (стр. 360) о «младенцах» и «вечности».