Литературная Газета 6286 (№ 31 2010)
Шрифт:
– А почему вы говорите, что раскрашенный фильм получился плоский? Ведь, казалось бы, цвет придаёт фильму б'oльший объём.
– Для чёрно-белого фильма накладывается совсем другой грим. И когда лицо раскрашивается, эти тени вокруг глаз, которые предназначены для того, чтобы сделать взгляд более глубоким, и которые невозможно убрать, выглядят, как грубо наложенная декоративная косметика. А в чёрно-белом варианте это смотрится совершенно натурально.
– Именно поэтому вас затрясло?
–
– То есть вы считаете, что в принципе старые ленты можно раскрашивать?
– Наверное да. То есть я хочу сказать, что не причисляю себя и папу к ретроградам, из тех, кто скажет: ничего красить нельзя, и точка. В искусстве, культуре не может быть каких-то общих правил, кроме одного: всё должно быть высокопрофессионально. И если вы берётесь что-то делать, вы должны я не говорю улучшить, но хотя бы не испортить. А для этого должна быть назначена экспертная комиссия на уровне Министерства культуры и Госкино. Народ, конечно, не сможет решать такие профессиональные вопросы, даже когда речь идёт о народном кино, но люди искусства должны быть к принятию таких решений причастны.
Необходимо сделать экспертизу, посмотреть, можно ли произвести такие работы, а если нельзя, закрыть этот вопрос.
А когда это делается без разрешения, хочется спросить: кто же у нас охраняет памятники искусства? В данном случае – золотой фонд нашего кинематографа? Ведь даже в рядовых картинах, когда их сдают Госкино, сегодняшние кинематографисты ничего не имеют права исправить. Сдали картину государству – и ни режиссёр, ни кто бы то ни было другой не может в ней ничего изменить.
– То есть если Лиознова сказала людям, занимавшимся раскраской: делайте что хотите, – это было неправомочно?
– Да, потому что картина принадлежит государству.
– Но что такое в данном случае государство? Безвестные чиновники среднего звена, которым ничего не стоит дать разрешение на подобный проект? Работа длилась три года, и в ней были задействованы специалисты пяти стран: России, Китая, США, Индии и Южной Кореи. Для большинства из них ни стилистика картины, ни её история не имеют никакого значения. Они просто получили деньги за большую работу. И немалые деньги.
– Я видела по телевизору, что красили-то как раз корейцы и китайцы.
– Странно, не правда ли? Почему привлекли к этой работе именно специалистов, которым по большому счёту нет дела до того, о чём фильм? Ведь он их нисколько не затрагивает. Так и тянет предположить, что
– Не берусь утверждать, но, думаю, примерно так и есть.
– Хочется, конечно, знать имена героев, которые затеяли всю эту историю. И имена героев, которые дали на это разрешение. Кто же принимает такие решения и на каком уровне?
– Я не знаю, кто. Мне кажется, его никто не давал. Во всяком случае, я этого не понимаю. Кто это сделал, мы знаем: Александр Любимов на канале «Россия». А вот как эта идея у него родилась и с кем он договаривался…
– В Интернете приведён хронометраж, из которого видно, что каждая серия была сокращена в среднем на 25%. Там конкретно перечислено, что было изъято: сокращены музыкальные фрагменты, закадровый текст Копеляна, диалоги.
– Это первое, что заметил Вячеслав Васильевич. Он сказал: чья-то нечистая рука ещё и порезала фильм. И звук сократили, и музыку. Просто поиздевались над работой людей, многих из которых уже нет в живых.
– Фильм был сделан с отчётливой лирической интонацией, этим он разительно отличался от обычных фильмов «про шпионов». Недаром так много в нём звучало музыки Таривердиева. Под стать этому был закадровый текст, который читал Копелян, где Штирлиц отмечал про себя какие-то самые простые вещи, что для зрителей было важным впечатлением от героя. А когда сократили музыку, закадровый текст и диалоги, он превратился в другого человека. Убрали знаменитые драматические паузы Копеляна, изменили его манеру читать. Подкорректировали информацию, которую важно знать, чтобы понимать все нюансы наших взаимоотношений с союзниками.
– Это папу больше всего возмутило. Когда ему позвонила журналистка и попросила высказать своё мнение о раскрашенной версии, он неожиданно согласился. Я дала папе трубку. Он редко бывал так откровенен. Он сказал: «То, что сделали с картиной, – преступление. Это не та картина, в которой я участвовал. Это не та картина, которую снимали оператор Пётр Катаев и художник-постановщик Борис Дуленков, это не та картина, для которой работали Таривердиев и Рождественский. И это ко всем нам не имеет почти никакого отношения». Когда он замолчал, возникла пауза. Видимо, журналистка ожидала услышать совсем другое – или у неё было другое задание. И он спросил: «Ну что, Лена? Что вы вздыхаете?» И мне в тот момент это показалось подозрительным. Скоро мы поняли, отчего Лена вздыхала: то, что сказал папа, никуда не пошло. Почему? Не знаю. Я пыталась выяснить, но мне не удалось.
Для папы это был очередной, возможно, последний урок: он на секунду поверил, что кому-то интересно его мнение, что с ним считаются, но… И когда его ещё раз уговорила какая-то девочка-журналистка на интервью, он ответил на её вопросы формально и никаких оценок вообще не дал.
– И так никто ничего об этом не сказал?
– Мы с Борисом Токаревым хотели выступить на пленуме Союза кинематографистов. Но, видно, у организаторов было так много текущих вопросов, а может, перебор выступающих – не знаю, но слова нам в конце концов не дали.