Литературная Газета 6337 ( № 33 2011)

Литературная Газета

– Неужели всё так безрадостно?

– Разумеется, кроме множества жуликов и графоманов есть и в наше время настоящие поэты. И не только в столице, но и в провинции. Могу кое-кого назвать: в Москве это Олеся Николаева, Евгений Рейн, Олег Чухонцев, Юрий Кублановский, Сергей Гандлевский, Дмитрий Быков, Михаил Синельников… В провинции – Светлана Кекова из Саратова, Ирина Евса из Харькова, живущий в Омске Олег Клишин, Владимир Крюков из Томска, Дмитрий Кантов из Владимира… Всех не перечислить. Петербург тоже поэтами не обделён: Алексей Пурин, Давид Раскин, Александр Танков, Алексей Машевский, Иван Дуда, Александр Леонтьев, Валерий Трифонов, Александр Фролов, Вероника Капустина, Елена Ушакова, Елена Елагина, даже уехавшая в Барселону уроженка Петербурга Ксения Дьяконова и Владимир Шемшученко… Я могу продолжить перечень, но давайте на этом остановимся. В таких случаях всегда чувствуешь вину перед теми, кого не назвал, прошу у них прощения.

– Три четверти века для поэта много или мало?

– Должен

признаться, что юбилей – ужасное слово, невесёлое мероприятие, и оно портит мне настроение. Но вот что следует заметить: ругая нынешнюю жизнь и нынешний век, мы, наверное, несправедливы. Люди стали жить дольше. И здесь я могу сказать с некоторым удивлением и удовольствием о том, что возраст – не повод для того, чтобы «закрывать лавочку», отказаться от стихов. Оказывается, можно писать стихи и в семьдесят лет, и дальше – во всю силу; можно и понять кое-что, чего в юности и в более зрелом возрасте не понимал. Надо сказать спасибо неизвестному Дарителю за возможность узнать что-то новое, чего до сих пор не знал, осмыслить что-то по-другому: ведь жизнь непредсказуема, таинственна и богата неожиданностями. Когда думаю о своей жизни, я понимаю, что прожил не одну жизнь, а несколько. Первая – это детство, война, весь ужас тридцатых-сороковых… Вторая – это молодость, надежды и перемены к лучшему, хрущёвская «оттепель». Потом опять – угасание надежд в брежневские времена. Потом ещё одна жизнь – это новые перемены, которые, как бы мы ни ругали наше время, привели, безусловно, к невероятным изменениям. Я, беседуя с вами, говорю свободно и абсолютно не думаю ни о какой цензуре, и опубликовать могу всё, что хочу. Грех жаловаться. И, конечно же, политическими переменами и перепадами жизнь не исчерпывается, ведь жизнь – это любовь, это дружбы, это книги, поездки, знакомства с людьми, это работа за письменным столом, это осмысление жизни и возможность обрести внутреннюю свободу даже в самые нелёгкие времена… «Тучка, ласточка, душа! / Я привязан, ты – свободна» – это было сказано мной в стихах 1969года.

– А что ещё вас беспокоит в нынешней поэзии?

– Мне не нравится нытьё в стихах. Ноют и ноют. Всё-то у них плохо. Ничего, кроме выпивки, не остаётся. Всё тускло. Всё скучно. Ну прямо по Лермонтову: «И скучно, и грустно, и некому руку подать…», только у него об этом сказано в прекрасных стихах, а наши поэты похожи на юнкера Шмидта из Козьмы Пруткова, который «хочет застрелиться».

Иногда мне хочется спросить ноющего поэта: «Ну скажи, пожалуйста, а когда бы ты хотел жить? В какие времена? Ну вот тебе сейчас так скучно, так плохо. Всюду валяются бутылки из-под пива… Всюду грязь, всюду мерзость, тебе, такому прекрасному, ни на кого не похожему, никем не понятому, некуда деться… А скажи, пожалуйста, в 1917году тебе было бы лучше? А в 1930-м? А в 1937-м? В 1941-м? В 1949-м? А может быть, тебе было бы хорошо при НиколаеI? Даже если бы ты был крепостным мужиком? Или при Александре III? А ты Блока читал, дорогой? Тогда, может быть, вспомнишь: «Рождённые в года глухие / Пути не помнят своего. / Мы – дети страшных лет России – / Забыть не в силах ничего». Так что, Блок врал, по-твоему?!»

– И как же быть?

– Мне кажется, что нужно себя одёргивать, напоминать себе о мужестве, обязательном для живущего, – в любые времена. А пишущему стихи вообще повезло: «Дар, – сказал Баратынский, – это поручение». И это поручение должно быть выполнено. Важно знать, зачем пишутся стихи, зачем пишется музыка, зачем художник склоняется над мольбертом? Поэт ведёт интимный разговор с глазу на глаз с провиденциальным, как сказал Мандельштам, собеседником. Ты не представляешь себе своего читателя. Ты не знаешь ни его внешности, ни образа мыслей, ни его рода занятий. Ты пишешь, если можно так сказать, для неведомого собеседника, похожего на тебя, но он лучше, добрее, умнее, отзывчивее, чем ты… И очень хочется, чтобы он тебя понял, чтобы приложил твои стихи к своему сердцу.

А ещё помогает мне странное, но очень важное для меня ощущение: я стараюсь писать так, чтобы мои стихи понравились моим предшественникам. Иногда, написав стихо­творение, думаю: «А как бы его прочёл Иннокентий Анненский? А как бы отнёсся к этим стихам Пастернак?» Задача трудная, наверное, не­скромная, но её, мне кажется, надо перед собой ставить.

– А кому вы доверяете из современников? Кто первый ваш читатель?

– Первый читатель моих стихов – моя жена Елена Невзглядова. У нас с ней нет расхождений в понимании поэзии, поэтому мы и живём вместе. Она точна в оценках, и я чрезвычайно дорожу её мнением. Есть и друзья, и не обязательно пишущие, мнение которых для меня важно. И, конечно же, это читательское мнение. После выхода каждой книжки я получаю отклики, письма – и бесконечно за них благодарен. «Сочувствие» нам и впрямь даётся «как благодать». Не понимаю тех пишущих, кто говорит, что читатель им не нужен. Может быть, они, счастливцы, самодостаточны и ни в ком не нуждаются, но я этому кокетству не верю и такого счастья не хочу. Насколько же мне понятнее поэт, воскликнувший: «Читателя! советчика! врача! / На лестнице колючей разговора б!»

– Критики вам много крови портили?

– У меня нет большого доверия к сегодняшней критике. Среди критиков есть и талантливые люди, как правило, перешедшие

в нынешнюю из предыдущей эпохи. С критиками мне и везло, и не везло. Меня всю жизнь и ругали, и топтали (достаточно вспомнить статьи в газете «Смена», в журнале «Крокодил», в центральной «Правде»), и в то же время хвалили. Я и в те годы не жаловался, и сегодня не стану. Кроме того, преимущество моего возраста заключается в том, что вряд ли кто сможет сказать мне нечто, чего бы я не знал о своих стихах. А несправедливая, злобная критика меня уже не волнует: стихи написаны, я сделал то, что за меня никто другой бы не сделал, – и другой судьбы себе не хочу. «Услышишь суд глупца и смех толпы холодной, / Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм». Этот пушкинский завет меня не раз выручал и в молодые годы, тем более – теперь. «Ты сам свой высший суд» – и это абсолютно точно.

– А какие стихи вы не любите?

– Не люблю стихи, обращающиеся к аудитории. Вот Маяковского, признаюсь честно, недолюбливаю. То ли дело Блок, Анненский, Пастернак, Мандельштам, Заболоцкий… Почему? Потому что они обладали нормальным человеческим почерком. А когда ты обращаешься к аудитории, ты вынужден писать плакатным пером, чтобы написанное тобой увидели и с последнего ряда. Ты становишься «вещателем общих дум», вместо того чтобы обратиться к человеку, читающему стихи за столом, под настольной лампой.

– Но если бы не было Маяковского, с чем бы мы сравнивали?

– Речь здесь не идёт о том, чтобы не было Маяковского. Не дай Бог! Его ранние стихи, например «Послушайте!» или «Скрипка и немножко нервно», прекрасны. И вообще я никому не навязываю своё мнение. Маяковский – гений, но гениям иногда не хватает таланта. Точно так же и Достоевскому я предпочитаю Чехова.

Хотелось бы ещё сказать о том, что я ценю в стихах, за что их люблю. В настоящих стихах речь идёт о самом главном: о жизни, о смерти, о любви, о природе, об искусстве, о смысле жизни. Стихи – это великое утешение. И иногда мне кажется, что поэт в этом смысле ничуть не хуже священника. А может быть, и превосходит его. И недаром стихи – это в каком-то смысле молитва, то есть горячее, «из пламя и света рождённое слово». В стихах не обязательно должны присутствовать церковные реалии, по мне, так даже лучше, когда их нет, но прекрасное стихотворение – это и есть молитва. Стихи – это радость, это исповедь, откровение, озарение и великое утешение человеку.

– Человек нуждается в утешении? А как же: «Человек – это звучит гордо!»?

– Конечно, жизнь трагична. Конечно, жизнь грустна. Конечно, все мы обречены на смерть – и знаем об этом с детства. Сколько неприятностей подстерегает человека, сколько опасностей, искушений, сколько лжи, сколько кошмара!.. Достаточно вспомнить Освенцим… «Можно ли писать стихи после Освенцима?» Да, и на наших глазах происходят несправедливости, обманы, трагедии, землетрясения, цунами, войны, теракты… Всё так. Всё – правда. И благополучия нам никто не обещал и не обещает. Но что замечательно: вот я думаю, – какой же смысл существует в жизни? И понимаю, что у каждого этот смысл свой. Один его находит в Боге и вере. Другой – в удовольствиях. Третий – в любви. Четвёртый – в любви к детям. Пятый – в любви к своему делу. Кто-то видит для себя смысл в бессмыслице и радуется ей… Но мне кажется, есть один общий смысл для всех… И я его называю поэтическим смыслом жизни. Думаю, нет ни одного человека, даже самого отпетого мерзавца, который бы, пусть иногда, пусть раз или два в жизни, не залюбовался на морскую волну, на поле, через которое он идёт, на лес, речку, облака над головой… Жизнь как будто нарочно на земле устроена так, что она – поэтична. Несмотря на все ужасы, прекрасна. Кто-то позаботился о том, чтобы горели ночные звёзды, шумели морские волны, пели птицы, летали бабочки и стрекозы, лиловыми, розовыми пятнами проступал за железнодорожным откосом иван-чай.

Ясень шумит за моим окном… Я раскрываю окно и смотрю на него… Боже мой, какое счастье! И днём, и утром, и вечером – как он шумит! Как будто разделяет со мной доставшуюся мне жизнь и входит в неё. Одна из моих любимых строчек у Фета: «Не я, мой друг, а Божий мир богат!» Как это правильно! Не с собой надо носиться, а с этим «Божьим миром». Этот мир – это и есть наша душа. Душа впитывает всё, что её окружает, вбирает в себя – и таким образом растёт.

Что делает поэт? А собственно, он ничего не выдумывает. Стихи не выдумка. Это поэтический смысл, растворённый в жизни, а поэт закрепляет его в слове, берёт его в свои стихи. И читатель находит в стихах подтверждение своему горячему лирическому чувству, своему знанию о жизни или догадках о ней. Хороши стихи или плохи? Как их оценить? Читательский дар так же редок, как и дар поэта. И даётся, по-видимому, от рождения, в силу особого устройства души. И такие люди есть. Назову, например, Сергея Коробова, живущего в деревне в Вологодской области. Иногда я получаю от него письма: он стихи понимает лучше любого филолога. И никакой научный метод, никакой структурализм не заменит поэтического слуха, подлинной любви к стихам. Тьма – свет, день – ночь, жизнь – смерть и т.п. – эти оппозиции есть у любого, даже у самого беспомощного поэта, и они сами по себе ни о чём не говорят. Ямбами писал и Пушкин, и какой-нибудь нынешний стихотворец тоже. И количество трёхстопников или «паузников», пиррихиев и спондеев тоже объяснить, хороши стихи или плохи, не может. Не в этом дело.