Литературная Газета 6399 ( № 1 2013)
Шрифт:
– Люблю я русскую природу.
– Ну ты даёшь, Басюк, - конфузится Борис Алексеевич. Не по себе ему облегчаться на открытом пространстве, да и русскую природу он, по консерватизму своему, боится обидеть.
"Как-то довелось мне присутствовать при странной сцене. Неожиданно, во время застолья, после того как закусили салатом "оливье" первую рюмку, Марлена Рахлина (Рахлина Марлена Давыдовна - поэтесса, юношеская любовь Б.А. Чичибабина.
– Ю.М.) стала рассказывать о смерти Алика Басюка.
Басюк,
Марлене рассказали, что Алик, каким-то образом прибившийся к зоопарку то ли служителем, то ли ещё кем-то, по слухам, там и скончался. Тело забрали в морг. А женщина, что была с Басюком в конце его жизни, отказалась его труп забрать для захоронения, видно, не на что ей было его земле предать, а может, не захотела ещё почему, про то никто не знал. Тело Басюка передали студентам-медикам, так оно стало учебным пособием по анатомии человека.
Над столом зависла тишина... История, поведанная Марленой, совсем не вязалась с этим празднично накрытым столом под ярким светом люстры. Все словно бы ощутили свою собственную защищённость пополам с комплексом вины, как это обычно возникает, когда навстречу идёт слепой или увечный. И это виноватое молчание вдруг прервалось громким, - мне показалось, что это крик, - голосом Бориса Алексеевича: "Почему мне не сказали?!" А мне чудилось другое: "Отчего не доложили?!" Только жизненная привычка контролировать себя во всём: в словах, в движении, в проявлении эмоций... помогла мне усидеть на стуле тут, где чисто и светло..." (Инна Иохвидович, прозаик. "Вспоминая Чичибабина". Из готовящихся к печати записок о литературной жизни Харькова).
"Одна из последних встреч - в Харькове, летом 1994 года... Говорю о книге Даниэля Галеви "Жизнь Фридриха Ницше", о том, как гениальный, больной и уже полусумасшедший Ницше пытался создать своеобразный монастырь - обитель теологов, учёных и художников, где они могли бы работать и общаться.
– И Пиросмани мечтал об этом,- тихо замечает Борис Алексеевич.
И я вспоминаю, как давным-давно на улице Скрыпника (где проходили занятия чичибабинской студии.
– Ю.М.) не тихо, а пылко и вдохновенно он рассказывал нам о мечте вечно бездомного Нико построить дом для друзей. А ведь "студия Чичибабина" и была для нас таким домом.
Книгу Д. Галеви я и решила подарить Борису Алексеевичу...
Ноябрь 1994 года. Киевский вокзал. Борис Алексеевич возвращается домой из Германии. Он сидел в полутёмном купе у окна хорошо знакомого мне поезда № 64 "Киев-Харьков". Он был усталым, даже угрюмым и походил на больную птицу, забившуюся в угол. Перед звонком я отдала ему книгу, и тут чичибабинская детская улыбка изменила всё его лицо: "Спасибо, Рая, - сказал он.- Знаете, мне давно никто
"В последний раз довелось мне увидеть Чичибабина на площади Поэзии, возле бюста Пушкину. И я вспомнила, как мне рассказывали о том, что он заявил: "России достаточно Пушкина и двух Баратынских". Может, он того и не говорил, а ему приписывали, кто знает... Он по-хозяйски ходил вокруг клумбы, на которой стоял бюст, поставленный благодарными харьковчанами в 1911 году. Я сидела на скамейке и курила, он меня не замечал, впрочем, как и никого, он был рядом с Пушкиным, пусть и в металле отлитом. Обойдя, он остался, кажется, доволен. И даже позвякивавшая в хозяйственной сумке стеклотара в руках Бориса Алексеевича как бы подтверждала своим звяканьем его удовлетворение...
Он направился в подвальчик, где принимали стеклянную посуду, не только бутылки, но и всевозможные банки. И только тогда до меня дошло, что он ведь приехал сдавать посуду сюда, с Новых Домов, где жил, проехав сюда на метро, лишь бы увидеть... того, кто "жил" в его сердце..." (Инна Иохвидович. "Вспоминая Чичибабина").
"Я всё думаю об "уроках Чичибабина". Несомненно, он их нам преподал, хотя и считал "не знаю, каким чудом она (литстудия.- Р.Г.) держалась - у меня нет никакого таланта к разговору, таланта литературного критика, наставника".
Борис Алексеевич ошибался: был в нём и этот дар - учителя, наставника и, я бы отважилась сказать, проповедника. Всё, что он сам любил, чувствовал и понимал, не только в слове, но в жизни вообще, он истово, щедро и горячо спешил передать близким. А мы, молодые, впитывали, как губка.
Несомненно, он научил нас, как сам назвал это в зрелые годы, Главному. Не только любви к слову ("Любите Русскую Поэзию. Зачтётся вам"), ответственности за слово ("Тяжело Словесности Российской, хороши её учителя"), но главному для человеческой жизни вообще... Самим собою задал такую высоту, что до сих пор задираешь голову. Всё важное сверяешь с ним. Разговариваешь доверчиво. Уверена, это происходит не только со мною.
Мы разговариваем с Чичибабиным. Всю жизнь, по сей день, почти непрерывно". (Раиса Гурина. "Дом для друзей").
Так-то оно так, да не у всех получается. На мои подначивающие замечания и вопросы Борис Алексеевич обыкновенно отмалчивается: что с мальчишкой связываться (ему - 43, мне - 18). Но если я уж очень наседаю, он начинает читать:
Старик-добряк работает в райскладе.
Он тих лицом. Он горестей лишён.
Он с нашим злом - в младенческом разладе.
Весь погружён в наивный полусон...
Ему в отдышке, в оспе ли, в мещанстве
Кричат людишки: "Господи, вмешайся!
Да будет мир избавлен и прощён!"
А старичок, в ответ на эту речь их,
Твердит в слезах: "Да разве ж я тюремщик?
Мне всех вас жаль. Да Я-то тут при чём?"