Литературная Газета 6488 ( № 46 2014)
Шрифт:
Мы скучали зимой, влюблялись весною,
Играли в теннис мы жарким летом...
Теперь летим под медной луною,
И осень правит кабриолетом.
Революция вынудила его эмигрировать. Первые годы на чужбине Георгий Иванов погрузился в поэтическую немоту эстетического снобизма. От него уже ничего не ждали[?] Но когда в 1931 году вышла книга «Розы», даже видавшие виды поэтоманы переглянулись. Перед искушённой и недоброжелательной читающей русскоязычной Францией предстал совсем другой Георгий Иванов. В «Розах»
Перед тем как умереть,
Надо же глаза закрыть.
Перед тем как замолчать,
Надо же поговорить.
Как это ни парадоксально, в «Розах» стихи Иванова становятся более русскими, чем всё написанное на Родине. Его холодноватый аналитический ум не позволял ему распуститься в золотое ностальгическое нытьё, а вёл к высокой точности поэтического попадания.
Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только жёлтая заря,
Только звёзды ледяные,
Только миллионы лет.
Ну что, господа моралисты, не по себе вам? Никак не вкладывается Иванов в концепцию потерянного монархического православного рая! Строчку «Хорошо, что Бога нет» не надо понимать как богохульство. Из стихотворного ряда следует совсем другая мысль. Хорошо, что Бога нет там, в России, или там, где была Россия. Только с этой утешительной мыслью можно избавиться от чувства раскаяния за бегство, только с этой мыслью можно не думать о возвращении. Нельзя вернуться туда, где ничего нет. Невозможно! Вот это настоящая поэтическая боль гордого и сильного человека. Простота изложения только подчёркивает её. А вторая часть стихотворения только подтверждает всё вышесказанное:
Хорошо - что никого,
Хорошо – что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.
В этом стихотворении содержится ключевой вывод русской литературы: если нет России, значит, нет ничего. А если нет ничего, то нет и создателя этого всего – Бога.
Но главное русское стихотворение в сборнике «Розы» всё же не это. Поэт Валерий Перелешин, живший после революции в Харбине, вспоминает, что русские пролили не одну слезу и выпили не один литр водки, декламируя ивановские строки:
Синеватое облако
(Холодок у виска)
Синеватое облако
И
И старинная яблоня
(Может быть, подождать?)
Простодушная яблоня
Зацветает опять.
Очень простое стихотворение. Что может быть проще? Но в этом перечислении облаков, в этой непринуждённости тона дышит такая неподдельная русская жизнь! Русская жизнь, отражённая в словах! Обилие скобок, что по большому счёту для русского стихосложения нехарактерно, создаёт второй план, план внутренних переживаний. Сделано это несколько нарочито, но в общем тоне оказывается единственным возможным приёмом. Эти скобки словно позволяют на несколько секунд задержать дыхание, перед тем как окончательно высказаться.
Задолго до всяких любителей центонности Иванов смело вводил в поэтические тексты цитаты. Сейчас это делается повсеместно. Но в отличие, к примеру, от Кушнера, поэта мастеровитого, но напрочь лишённого поэтического слуха, Иванов работал с цитатой крайне продуктивно. Это была действительно стилистическая игра. Используя цитату, Иванов впитывал в себя судьбу её источника:
Это звон бубенцов издалёка,
Это тройки широкий разбег,
Это чёрная музыка Блока
На сияющий падает снег.
Здесь переплетено всё: цитаты, имена, смыслы, Кусиков, Блок. Из этого переплетения рождается совсем другой стихотворный путь, и «чёрная музыка» становится скорее ивановской, чем блоковской. Да ведь и блоковской цитаты на самом деле нет, хотя этим святым для русских писателей именем пронизана вся стихотворная ткань.
Последние книги Иванова – явление уникальное в русской поэзии. Такого «непоэтичного» поэта в русской литературе ещё не было. Весь мир перевернулся вокруг. Войны разрушили всё мировое устройство. «Душа» Иванова ответила на это скромным, но весьма циничным кульбитом. Разочаровавшись во всём, Иванов не устаёт лишь от поэтического слова. Всё больше его манере письма становится свойственна дневниковость. Неслучайны в этом отношении названия последних двух книг – «Дневник» и «Посмертный дневник», да и написанный раньше «Портрет без сходства» тоже тяготеет к запечатлению мгновения, чем к любованию им.
В «Посмертном дневнике», в извечной русской дуэли между поэтом и человеком за явным преимуществом победил поэт. Поэт фиксировал каждое мгновение приближения смерти человека и этим обессмертил его. В самых последних стихах Иванов умудряется ещё и поиронизировать над самим собой, умирающим:
Воскресенье. Удушья прилив и отлив,
Стал я как-то не в меру бесстыдно болтлив.
Играючи поэт воспроизводит бессвязные болезненные бормотания:
Ку-ку-реку или бре-ке-ке?
Крыса в груди или жаба в руке?
И через несколько строк переходит на пронзительно человеческий и чуть банальный тон:
Бедный мой ангел, прощай и прости!..
Дальше с тобою мне не по пути.
Есть в «Посмертном дневнике» строки, которые замыкают жизненный круг Георгия Иванова. Уже чувствуя холод бездны, он вдруг рисует поразительной чистоты картину: